— Вам стоило сказать Спинку, кто вы, когда говорили с ним сегодня днем, — заметил он. — Он был бы польщен знакомством с человеком, который гонит эллей‑ские деньги.

Старик со стуком поставил лампу на стол, пламя разгорелось чуть поярче, и на стенах закачались их искаженные тени.

— Нам обоим не пошло бы на пользу, — хрипло возразил он, — если бы люди узнали, что Ирвин Бёрроуз ведет дела с Грегом Ривасом.

Ривас отхлебнул виски и запил его большим глотком пива.

— Верно, — холодно кивнул он. — Собственно, зачем даже самому Ривасу знать об этом, а? Кого это вы подослали мне сегодня для переговоров — такого чувствительного? Он вел себя не слишком‑то по‑деловому: почти вызвал меня на дуэль.

Ирвин Бёрроуз задумчиво посмотрел на него.

— Не хотелось мне тебе этого говорить, — произнес он наконец, — но скажу, потому что мне кажется, это способно повлиять на твое решение. Монтекруза можно простить за некоторую горячность: видишь ли, он ее жених. Они должны... должны были пожениться в следующем месяце.

Ривас даже сам удивился тому, как больно задело его это известие. Он постарался отстраниться от эмоций и устало отметил про себя, что боль, которую он заботливо окучивал и культивировал тринадцать последних лет, свыкнувшись с ней как с чем‑то ручным и домашним, снова одичала и вырвалась из‑под контроля.

А в следующее же мгновение он испытал чувство глубокого омерзения к самому себе за то, что все его чувства и переживания сосредоточились на одной‑единственной персоне: на нем самом, Грегорио Ривасе. Боже мой, подумал он, ведь прав этот сукин сын Монтекруз: для тебя все существует только до той степени, пока это ублажает или раздражает тебя, любимого.

Черт, и все равно я не буду выдергивать ее ради него.

Он поспешно опрокинул в рот остаток виски, но вместо блаженного помутнения, на которое он рассчитывал, пойло придало его мыслям неприятную ясность, и он с отчаянием осознал, что не позволит Сойкам заполучить ее.

Если бы я не знал, подумал он, если бы я сам, своими глазами не видел, как Сойер методично режет человеческое сознание на кусочки, пожирая души как огонь хворост, я бы, возможно, смог бы плюнуть Бёрроузу в лицо и выйти отсюда, гордо хлопнув дверью. Классный бы жест получился. Вы запретили мне возвращаться тринадцать лет назад — а теперь я не верну ее вам. Как, нравится ? Вот так, щелчком по царственному носу... посылая Его Алкогольное Величество куда подальше, через ворота Догтауна... чтобы он умолял меня о помощи и не получил ее...

Если бы я только не знал!

Он еще раз проиграл в уме последнюю мысль, и еще раз, и обдумал то, что это означает для него самого, и с трудом удержался от дрожи, потому что она разом превратила его в простого, напуганного Грегорио Риваса.

В конце концов, он поднял взгляд.

— Вы правы, — произнес он, надеясь, что голос его не звучит хрипло от волнения. — Это не повлияет на мое решение. Я сделаю это.

Бёрроуз опустил голову.

— Спасибо.

— Когда они сцапали ее?

— Вчера поздно вечером. Она поехала на вечеринку — к северу отсюда, на углу Третьей и Фиговой, — и каким‑то образом оказалась одна перед входом. Шайка этих ублюдков заговорила с ней — полагаю, тебе их вонючие трюки и фокусы известны не хуже, чем другим, — а когда ее безмозглый и ныне безработный телохранитель опомнился, Урания уже лезла в фургон Соек, а те нахлестывали лошадей.

— В каком направлении те уехали?

— На восток по Третьей.

— Один‑единственный фургон?

— Так, во всяком случае, говорит телохранитель.

Ривас откинулся на спинку стула и рассеянно побарабанил пальцами по краю стола: он уже начал планировать новое избавление, первое за несколько лет.