— Да нет, — отозвался он. — Это лягушка.

— Никогда не слышал лягушки с таким голосом!

— Значит, жаба. Я слышал, так квакают жерлянки. Крик исходит из того кустарника, слева, это точно зверек. А мой путь лежит направо, надо расставаться.

— А можно перед этим узнать ваше имя?

— Меня везде зовут Али-книготорговец.

— Спасибо. А далеко от Енибашлы до вашего Кабача?

— Меньше часа пути. Хотите навестить?

— Вполне возможно.

— Приезжайте, посмотрите мою мастерскую. Может, тогда я спрошу вас о том, о чем сейчас не спросил…

— А почему не спросили?

— Это невежливо.

— Но я ведь же расспрашивал о ваших личных делах!

— Вы— другой, вам можно, ведь вы путешествуете почти инкогнито. — И он засмеялся так заразительно, что я тоже не удержался и расхохотался.

— О, вы ошибаетесь.

— Нет. Вы можете ехать, а можете не ехать. Вы — ученый или придворный императорского двора, хотя и христианин. Будь вы мусульманином, вы почли бы за честь поиметь записку с Фатихой. Мне известно, что у великого господина при дворе состоят и христиане, и ваш вороной может быть из конюшен падишаха. Я прав?

— Нет.

— Хорошо. Я молчу.

— И поступаете мудро. Можете описать ваше жилище?

— Охотно. Войдете в деревню и как раз пятый дом справа — мой. Это небольшое строение. Отец был бедным пастухом; мать была еще жива, когда я ушел в Мекку. Потом она вскоре умерла, и отца постиг удар. С тех пор он недвижим и только просит Аллаха забрать его к себе. Я же прошу Бога подольше сохранить его для меня.

Однажды, когда я был еще мальчишкой, к нам в дом пришел нищий и попросил милостыню. Ему дали кров и молоко с хлебом. Большего у нас самих не было. Я сделал что-то такое, что рассердило мать. Тогда гость вынул листок бумаги и карандаш. Это был католик, и он написал мне строку из Библии и наказал выучить ее наизусть. Я носил этот клочок при себе как амулет, пока тот не сгнил.

Я взял часовщика-книготорговца за руку и спросил:

— Вы любите своего отца?

— Господин, зачем спрашивать? Разве есть сыновья, не любящие отцов? Разве может ребенок забыть родителей, которые дали ему все, что у них было?

— Вы правы. Мой вопрос излишен. Может статься, мне удастся повидать вашего отца. Аллах джуселлимак! Да спасет вас Бог!

— Ди аман Алла! Да хранит вас Бог! — отвечал он, прижав мою ладонь себе ко лбу. Потом он взял поводья в правую руку и ускакал.

Я проследил взглядом, пока он не скроется за стеной сухого кустарника, и продолжил свой путь. Отъехав немного, я увидел на земле нечто, что совершенно не

ожидал встретить в этих краях, а именно настоящую, взаправдашнюю булку с аккуратно сделанными восемью нарезками. Такой тип выпечки был завезен в Турцию от нас и везде в мире называется французской булкой. Я слез с лошади и поднял хлеб, приятно пахнущее напоминание о далекой родине. Что с ним делать? Не знаю, что меня заставило отломить горбушку и дать вороному. Тому было абсолютно все равно, как называется сей продукт, подобного которому он никогда не видел, — «хае экмек» или «франджала» по-турецки, «земмель» по-немецки или «ролл» по-английски, «пэн блан» по-французски или «пикколи пани» по-итальянски, «булка пшен-на» по-польски или «плетеница» по-сербски, «пуни альбе» по-валахски или опять же «булка», но уже по-русски — вороному, повторяю, были неведомы сии лингвистические различия. Он повел носом, взял горбушку, а потом вытянул у меня и всю булку.