— Ахъ, ты подлецъ, подлецъ! И какъ у тебя такія слова слова съ языка-то сходятъ! покачала головой Дунька.

— А отчего-жъ имъ не сходить? Ты добро хорошее; такое добро даромъ не уступаютъ. Ты скажи обжигалѣ насчетъ спиньжака-то, подластись къ нему, да и скажи. Спиньжакъ съ него сорвать будетъ очень пользительно.

— Иди ты прочь отъ меня, подлецъ! Иди прочь, мерзавецъ! вскрикнула Дунька.

— Ой-ой-ой, какія пронзительные слова! И этимъ словамъ, только сутки побывши съ обжигалой, научилась. Ловко. Ай да, Дунька! Кажись, раньше ты такъ не разговаривала.

— Уйдешь ты или не уйдешь! еще разъ крикнула Дунька, вся вспыхнувъ и сжавъ кулаки.

— Конечно-же уйду, а только ты мои слова насчетъ спиньжака и жилетки попомни. Пускай обжигало расплачивается. Ты продалась, такъ ужъ и мнѣ надо продаваться.

Леонтій медленно поднялся съ земли, закусилъ трубку и, покачиваясь, медленно, шагъ за шагомъ сталъ удаляться отъ Дуньки.

Дунька плакала.

XXV

Время шло. Наступилъ Успеньевъ постъ и быстро перевалилъ во вторую свою половину. Глѣбъ Кириловичъ, какъ муравей, ежедневно втаскивалъ къ себѣ въ каморку какой нибудь вновь пріобрѣтенный предметъ, приготовляя хозяйство для будущей женатой жизни. Такъ у отправляющихся въ Пстербургъ съ дровами барочниковъ купилъ онъ съ барки продававшіеся ими за ненадобностью два чугунныхъ котелка, у буфетчика деревенскаго трактира пріобрѣлъ лампу съ стекляннымъ абажуромъ. заложенную буфетчику кѣмъ-то изъ крестьянъ и не выкупленную; мѣстному кузнецу заказалъ желѣзный таганъ для шестка печи, вымѣнялъ у разнощика-образника образъ мученицы Евдокіи въ фольговой ризѣ. Пріобрѣтенія эти радовали его безъ конца. Послѣ каждой покупки приводилъ онъ къ себѣ въ каморку Дуньку и показывалъ ей купленныя вещи. Дуньку радовало это, впрочемъ, мало.

— Леонтія-то-бы лучше убрать съ завода, сказала она какъ-то Глѣбу Кириловичу. — А то насчетъ дома хлопочите, а помѣху убрать не хотито.

— Да какъ его уберешь? Я ужъ думалъ объ этомъ, да не знаю. какъ приступиться къ прикащику, отвѣчалъ онъ. — Кромѣ того, у Леонтія ряда до Александрова дня. Такъ и въ рабочей книжкѣ у него написано. Хоть и на задѣльной онъ платѣ, но вѣдь можетъ судиться, что ему не дали доработать до конца. Вотъ ежели-бы провинность за нимъ какая-нибудь была, буйство или пьянство сильное съ прогуломъ, а то провинности-то никакой нѣтъ. Да, и какъ къ прикащику съ такой просьбой приступиться?

— Попробуйте какъ-нибудь, голубчикъ. Ужасти, какъ мнѣ трудно при немъ! Обуялъ онъ меня совсѣмъ. Вѣдь Богъ знаетъ, что можетъ случится — и ужъ тогда пѣняйте на себя.

Глѣбъ Кириловичъ вспыхнулъ.

— Пристаетъ? спросилъ онъ.

— Да все дразнится, все насмѣхается. Какъ встрѣтится, такъ и кричитъ: «продалась ты обжигалѣ за драповое пальто и польскіе сапоги»!

— Мерзавецъ!.. прошепталъ Глѣбъ Кириловичъ и задумался.

Дунька потупилась и проговорила:

— Боюсь я, какъ-бы онъ меня не обуялъ. Я за себя боюсь.

— А къ шатру твоему онъ ходитъ? опять задалъ вопросъ Глѣбъ Кириловичъ.

— Ходитъ, ходитъ и дразнится. Я ужъ просила, чтобы Матрешка со мной работала. Теперь мы на двухъ станкахъ у одного шатра пополамъ работаемъ.

Она помолчала и прибавила:

— Дадимте ему отступнаго. Пусть онъ скорѣй ѣдетъ въ деревню, а прикащику скажите, чтобы онъ его не задерживалъ.

— Отступнаго? протянулъ Глѣбъ Кириловичъ.

— Да, отъ себя. Девять рублей денегъ у меня ость. Ежели-бы вы шесть прибавили-бы, такъ можетъ статься, онъ за пятнадцать рублей и согласился-бы…

— Но вѣдь это… это… Глѣбъ Кириловичъ смутился и не находилъ словъ.