|
Но ее веснушчатые руки всегда готовы были ловко и искусно прийти на помощь, а ее голос успокаивал и подбадривал... Вначале я видел в ней только сестру милосердия, в синем платье с белым передником, двигавшуюся в тени у постели, на которой моя старушка мать спокойно приближалась к смерти. Иногда Анна выходила вперед, чтобы что-нибудь сделать или просто успокоить, и матушка всегда улыбалась ей. Но вскоре я понял и оценил красоту ее мягкой женственности, всегда готовой помочь, прелесть ее неутомимой доброты и нежности, глубину и богатство голоса, спокойствие, исходившее из каждого ее слова. Я заметил и запомнил, как однажды исхудалая старая рука моей матери похлопывала ее сильные руки, усыпанные золотистыми пятнышками, когда Анна поправляла ей одеяло. - Она очень добра ко мне, - заметила однажды матушка. - Добрая девушка. Словно родная дочь... У меня, в сущности, никогда не было дочери... Она замолчала и задумалась, потом прибавила: - Твоя маленькая сестра рано умерла. Я никогда прежде не слыхал о своей маленькой сестре. - Десятого ноября, - продолжала мать, - умерла, когда ей было два года, пять месяцев и три дня... Я плакала, много плакала. Это было, когда ты еще не родился. Так много времени прошло с тех пор, а я еще вижу ее, как живую. Я была тогда молода, и твой отец был очень добр ко мне. Я вижу ее ручонки, ее неподвижные маленькие ручонки... Говорят, теперь маленькие дети уже не будут умирать... - Да, дорогая матушка, - ответил я. - Теперь все будет иначе. - Доктор из клуба не мог приехать. Твой отец дважды ходил за ним. У него были другие больные, которые ему платили. Тогда твой отец поехал в Суотингли, и тот врач тоже не соглашался приехать, если ему не заплатят. А твой отец Даже переоделся, чтобы иметь более приличный вид, но денег у него не было даже на обратный проезд. Мне было так тяжело ждать с больной малюткой на руках... И мне до сих пор думается, что доктор мог бы ее спасти. Но так всегда было с бедняками в те старые, дурные времена, всегда. Когда же доктор наконец приехал, то рассердился, что его не позвали раньше, и ничего не стал делать. Он рассердился, что ему раньше не объяснили, в чем дело. Я умоляла его, но было уже поздно. Она говорила все это очень тихо, опустив веки, словно рассказывала о каком-то сне. - Мы постараемся теперь устроить все это лучше, - сказал я. Странное, мстительное чувство вызвала во мне эта трогательная история, глухо и монотонно рассказанная умирающей. - Она говорила... - продолжала мать, - она говорила удивительно хорошо для своего возраста... Гиппопотам. - Что? - переспросил я. - "Гиппопотам", дорогой мой, очень ясно произнесла она однажды, когда отец показывал ей картинки... И ее молитвы... "Теперь, - говорила она... - я ложусь спать". Я вязала ей маленькие чулочки. Я сама вязала, дорогой, труднее всего было связать пятку... Она закрыла глаза и уже рассказывала не мне, а себе самой. Она тихо шептала что-то непонятное, обрывки фраз - призраки давно минувшего прошлого... Ее бормотание становилось все неразборчивее... Наконец она заснула, я встал и вышел из комнаты; но я не мог забыть об этой мимолетной, радостной и полной надежд маленькой жизни, зародившейся только для того, чтобы снова так необъяснимо уйти в безнадежность небытия, думал о моей маленькой сестренке, о которой я прежде никогда не слышал. |
