|
Это была одновременно бакалейная лавка, и когда я туда вошел, Виггинс разговаривал с хозяином этой лавки. Они были конкурентами, и Виггинс только что пересек улицу - его лавка помещалась напротив, - чтобы нарушить враждебное молчание, длившееся добрых двадцать лет. В их блестящих глазах, в раскрасневшихся лицах, в более плавных движениях рук - во всем сквозила Перемена, охватившая все их существо. - Наша ненависть друг к другу не принесла нам никакой пользы, - объяснял мне потом мистер Виггинс, рассказывая о чувствах, владевших ими во время разговора. - И покупателям нашим от этого тоже не было никакой пользы. Вот я и пришел сказать ему об этом. Не забудьте моих слов, молодой человек, если когда-нибудь вам случится иметь собственную лавку. На нас просто глупость какая-то нашла, и сейчас даже странно, что прежде мы этого не понимали. Да, это была не то чтобы злоба или зловредность, что ли, а больше глупость. Дурацкая зависть! Подумать только: два человека живут в двух шагах друг от друга, не разговаривают двадцать лет и все больше и больше ожесточаются один против другого! - Просто понять не могу, как мы дошли до такого положения, мистер Виггинс, - сказал второй бакалейщик, по привычке развешивая чай в фунтовые пакетики. - Это было упрямство и греховная гордость. Да ведь мы и сами знали, что все это глупо. Я молчал и наклеивал марку на свою телеграмму. - Да вот, только на днях, - продолжал он, обращаясь ко мне, - я снизил цену на французские яйца и продавал их себе в убыток. А все почему? Потому что он выставил у себя в витрине огромное объявление: "Яйца - девять пенсов дюжина", - и я увидел это объявление, когда проходил мимо. И вот мой ответ, - он указал на объявление, где было написано: "Яйца - восемь пенсов за дюжину того сорта, что в других местах продается по девять". - Хлоп - и на целый пенни дешевле! Только чуть дороже своей цены, да и то не знаю. И к тому же... - Он перегнулся ко мне через прилавок и закончил выразительно: - Да к тому же и яйца-то не того сорта! - Ну вот, кто в здравом уме и твердой памяти стал бы проделывать такие штуки? - вмешался Виггинс. Я послал свою телеграмму, владелец лавки отправил ее, и, пока он этим занимался, я поговорил с Виггинсом. Он так же, как и я, ничего не знал о существе Перемены, которая произошла со всем миром. Он сказал, что зеленые вспышки его встревожили и он так заволновался, что, посмотрев немного на небо из-за шторы на окне спальни, поспешно оделся и заставил одеться всю семью, чтобы быть готовыми встретить смерть. Он заставил их надеть праздничное платье. Потом они все вышли в сад, восхищаясь красотой и великолепием представшего им зрелища и в то же время испытывая все возрастающий благоговейный страх. Они были сектанты и притом весьма ревностные (в часы, свободные от торговли), и в эти последние, величественные минуты им казалось, что в конце концов наука все-таки ошибается, а фанатики правы. С зеленым газом на них снисходила все большая уверенность в этом, и они приготовились встретить своего бога... Не забудьте, что это был самый заурядный человек, без пиджака и в клеенчатом фартуке, и рассказывал он свою историю с простонародным акцентом, который резал мое изысканное стратфордширское ухо, и рассказывал без всякой гордости, словно между прочим, а мне он казался почти героем. Эти люди не бегали в растерянности взад и вперед, как многие другие. |
