Однажды я ехал с Роной к одному из больших вади, далеко к югу отсюда. Ее второй муж, доктор Герон, «честный и добрый», отправился тогда за границу, на очередной конгресс анестезиологов, и мы могли провести вместе целых три редких дня, и трогать друга друга, и непрерывно смотреть, говорить и слушать. И мы так много говорили, и так много целовали, и так много трогали, что вскоре достигли того состояния, когда слова уже не помнят, кто их произнес, а кто слышал, и тела переплетаются и перепутываются, и конечности уже не знают, которая которая и которая чья — то ли то бедро ее, то ли бедро мое, то ли то плечо ее, то ли грудь моя, то ли то внутри нее, то ли внутри меня, то ли то семя ее, то ли семя мое, то ли та слюна ее, то ли слюна моя? — и пальцы счастливы и удивлены — и ею, и мною, — и глаза еще видны, но опять уже не видят, — и когда опускаешь голову, сказала Рона, они истекают собравшейся в них усталостью и любовью.

Так мы ехали, и вдруг за нами появился зеленый джип Управления охраны природы, а в нем инспектор управления и с ним — босоногая и смущенная девчушка с тысячью тонких грязных косичек, из тех босоногих, загорелых девчушек, которых я иногда вижу здесь, блуждающих по пустыне, улыбающихся рассеянными улыбками и ищущих чего-то.

Следы моих шин удивили его. «Обычно я первый открываю эту дорогу после наводнения», — сказал он.

Он увидел три конусоообразных камня нашего вечернего костра за несколько километров отсюда и подумал, что их оставили контрабандисты, потому что «только бедуины знают, как пользоваться такими камнями».

Я почувствовал, что он не прочь посидеть с нами, попить чаю, поглазеть на нас, прикинуть про себя, кто мы друг другу, провести часок в разговорах пустыни и случайно повстречавшихся людей. Но глаза Роны сказали ему, что в этом широком вади нет места для второй пары, и он поспешил сообщить, что должен ехать дальше, потому что в здешних местах прошло особенно много воды и снесено много дорог.

— Так я рассчитываю, что вы сами откроете этот ручей, а мы тогда отправимся по другим местам, — сказал он. — Только ты уж клади время от времени пару-другую камней друг на дружку, обозначить переправы, — попросил он. — Чтобы мне тут разные типы из Тель-Авива не лезли прямо через валуны, и не заливали их машинным маслом, и не размазывали бы по ним грязные следы своих шин.

Рона засмеялась.

— Разные типы из Тель-Авива, — повторила она его слова.

В ту ночь, там, где каменные стены большого вади сходились друг с другом, ее пальцы прокладывали переправы на моей коже. Ее зубы оставляли болезненные следы в моем затылке. Ее руки насыпали на моей спине маленькие курганы из гальки.

— Чтобы мне тут разные девки из Тель-Авива не лазили повсюду и не оставляли свои следы.

— О каких девках ты говоришь? — простонал я. — Кто вообще смотрит на меня? Кто вообще знает, что я существую?

Она вдавила камешки в мое тело, сильно-сильно, так что я застонал и задрожал от холода и боли:

— Чтобы мои вмятины остались здесь навсегда. Как те вмятины от твоих плечей и зада, которые ты оставил в моей кровати.

Черно-белая птица, похожая на маленькую монахиню, трепетала в воздухе, дизельный двигатель удовлетворенно урчал. Пикап на жестких рессорах подпрыгивал на старых замшелых глыбах и осторожно скользил по новым уступам из песка и глины, которые вода в своем беге прорезала на дне вади и которые теперь разваливались от укусов зубастого рельефа шин.

Взвился неожиданный песчаный смерч, и Рона вынимала пылинки из моих глаз. Ее раздвинутые губы лежали на моих веках, ее влажный язык раскрывал и вылизывал их, высасывая крупинки пыли и мои слезы.