Подобно моим ногам, тополь тоже не переставал расти и расти и вскоре превратился в огромное и злобное существо, которое бросало раздражающую тень на наше кухонное окно и злонамеренные листья на наш тротуар.

Бабушка готова была извести его любыми, самыми злейшими способами, кроме разве того, чтобы просто спилить. Она вырывала его листья, делала безжалостные надрезы на его коре и однажды, когда никто не видел, даже облила дорогостоящим керосином основание его ствола.

«Какой керосин, откуда тут керосин, я не чувствую никакого запаха!» — кричала она, когда Черная Тетя удивленно спросила: «Мама, я не верю… ты выплеснула на него керосин?.. Это же стоит уйму денег!»

Тополь не сдавался. Чем больше Бабушка его мучила, тем энергичней он отращивал ветви и листву, расширялся и поднимался и вскоре усвоил повадки своего врага и стал таким же злопамятным и мстительным. Теперь он уже не ограничивался тем, что усеивал тротуар падающими листьями и пометом птиц, которых приглашал переночевать у себя на ветках, но ухитрился настолько поднять асфальт своими растущими корнями, что тот вспучился и лопнул, и тогда тополь радостно внедрил чудовищный клубок тонких ветвящихся корешков в канализационную трубу, что проходила под тротуаром, и напрочь забил ее, а это позволило водопроводчику — Мама и Черная Тетя пытались сами пробить эту пробку, но безуспешно — потребовать «уйму денег» за свою работу.

Вторым Бабушкиным врагом был тот самый валун во дворе, что остался от скалистого поля, на котором был построен весь наш квартал. Этот камень торчал посреди двора, куда выходила задняя веранда дома и, хотя вроде бы не двигался с места, тем не менее ухитрялся каждый раз, по собственной воле, броситься к Бабушкиным ногам, чтобы она тут же ушибла о него большой палец и вскрикнула от боли.

Черная Тетя заполнила трещины камня землей и высадила в них луковицы нарциссов и клубни цикламен, но Бабушка терпеть не могла этих «пустых трат» на содержание какого-то глупого камня на участке, где вместо него можно было бы с куда большей пользой развести зелень и овощи.

— Пойди к нему, — подслушал я ее разговор с Рыжей Тетей. — Я хочу, чтобы он пришел и убрал этот мерзкий камень.

— Я не пойду! — сказала Рыжая Тетя.

Я вошел в кухню в тот момент, когда Бабушка произнесла: «Если ты хочешь оставаться с нами, моя дорогая, я советую тебе хорошенько подумать, как ты позволяешь себе разговаривать и что ты соглашаешься делать».

Но тут они заметили меня, и Бабушка, повернувшись ко мне с торопливой улыбкой, сказала: «Как хорошо, что ты пришел, Рафинька! Сходи к этому своему умнику Аврааму (слово „умник“ она произнесла с насмешливым презрением) и скажи ему, чтобы он пришел убрать из нашего двора этот отвратительный камень».

Я удивился. Бабушка не любила дядю Авраама. Правда, она никогда не забывала послать ему через меня порцию куриного супа, который Рыжая Тетя варила каждую пятницу, но возражала против других моих визитов к нему и не раз издевательски передразнивала ту высокопарную торжественность, с которой он имел обыкновение говорить о самом себе: «Я последний еврейский каменотес в Земле Израиля!» или, поднимая над головой свой молоток каменотеса и баламину каменщика: «Эта матрака вытесала всю Рехавию!» и «Этой баламиной я высекал каменные блоки в Шейх-Бадре и в Лифте!».

Но не успел еще я выйти из дома, как Рыжая Тетя стала кричать: «Чтобы нога его здесь не появлялась!» и: «Не хочу я видеть этого грязного пса в нашем доме!» и: «Если он сюда заявится, я больше никогда туда не пойду!» А Бабушка крикнула в ответ: «Когда тебе скажут, пойдешь, как миленькая!» — и начался ужасно шумный и совершенно непонятный для меня балаган, и стали взлетать и биться о потрясенные стены всякие странные слова, вроде «убийца», и «договор», и даже «проститутка», — так что, несмотря на свое малолетство, я взял на себя роль «мужчины в доме», как они выражались, и на собственную ответственность решил повременить с Бабушкиной просьбой.