— Не нужно о ней, Вера. Лены нет.

— Она была. Она легла бревном на нашей дороге. Через такое бревно не перескочить.

— Обойдем его стороной. Не одна тропка на свете.

— Не понимаю тебя, — сказала Вера, пожимая плечами. — Почему такая спешка? Завтра прибывает первая сотня девушек, за ними торопятся еще тысяча девятьсот. От миллиарда женщин ты отказался добровольно, но зачем тебе отказываться от каких-то мизерных двух тысяч. По крайней мере, хоть с сотней этой познакомиться.

— Видишь ли… Никак не могу забыть, что с сотней девушек прибывают и полторы сотни мужчин. Вдруг, пока я буду перебирать новые знакомства, с тобой тоже познакомятся и уведут. Не хочу рисковать.

Вера посмотрела на часы.

— До сеанса — десять минут. Почесали языки и хватит на сегодня.

Он отошел от двери.

— Если на сегодня, не возражаю. У нас с тобой в запасе что-то около двадцати тысяч суток, случай еще поговорить найдется.

Она с досадой взглянула на него.

— Ты все-таки напрасно считаешь, что у нас все по-старому… Зашитая одежда не имеет того вида, как новая.

— Насчет одежды не скажу, а души после ссоры тесней сходятся. Любовь, как вино, — чем старее, тем крепче.

Уже в дверях Вера сказала:

— Одно обещаю — если среди полутораста новых парней не найдется моего суженого, я помирюсь на тебе. Но придется подождать, Георгий, ты сам понимаешь…

Он захохотал:

— Ты начинаешь уступать, Вера! Только меня это не устраивает. Я труслив. Боюсь каждого встречного и поперечного, не то, что ста пятидесяти организованных мужчин. Головой своей еще согласен рискнуть, тобой — нет!

Он вышел на лестницу и прокричал вниз:

— Слышишь, Вера? Рисковать не буду!

Это был веселый разговор, игривый разговор, воистину — чесание языков. Надо было улыбаться, вспоминая его. Георгий разволновался до того, что у него дрожали руки. Он садился и вскакивал, ходил по комнате, останавливался у окна. Солнце свалилось за край земли, высокие сосны еще сияли вершинами, но по земле кралась тьма. Георгий зажег свет, восемь лампочек засверкали в хрустальных погремушках роскошной люстры. Он повернул выключатель, свет мешал. Вера еще ходила по комнате, он хотел спорить и болтать с ней.

10

После провала на конференции Миша пошел в плотники на рудник. Несправедливость, совершенная с ним, угнетала его. Он работал плохо, потому что не мог отдаться работе. Мысли его уходили в сторону, блуждали в далях — руки теряли расторопность. Начальство понимало его душевное состояние и многого не взыскивало, бригадники ворчали, но про себя — проценты шли в общий котел, недоработка терялась в круговом перевыполнении.

А когда он понемногу стал примиряться с тем, что не оценили его способностей руководителя, появилась новая причина для терзаний. Вася работал хуже, чем Миша, с каждым днем это становилось все очевидней. Все проваливалось у нового комсомольского руководства — бюро неделями не собиралось, заседания комкались, не было ни докладов, ни обстоятельных разговоров, две-три реплики и руки вверх — голосовать! Самого секретаря на месте никто не заставал, он шлялся с объекта на объект, убивал время на болтовню то с тем, то с другим. Миша не ждал от Васи толка, неожиданного здесь не было ничего. Тем больней его уязвляло, что такая никчемная деятельность не вызывала нареканий. Его хорошую работу разгромили, плохую Васину принимали как должное, — Миша не мог этого снести.

Он пошел со своим возмущением к Усольцеву. Усольцев не то улыбнулся, не то поморщился.

— Две недели не было бюро? — переопросил он. — Нехорошо, очень нехорошо.