— Ну, довольно… Домой… Достаточно насмотрѣлись на безобразіе… — сказала Глафира Семеновна, поднимаясь съ кресла.

— Да, въ глухой провинціи у насъ лучше играютъ, — отвѣчалъ Николай Ивановичъ, слѣдуя за женой, направляющейся къ выходу. — И это лучшій театръ въ Константинополѣ! — прибавилъ онъ, покачавъ головой.

Нюренбергъ проводилъ ихъ до гостинницы и спросилъ Николая Ивановича:

— Въ котораго часу прикажете завтра явиться мнѣ къ вамъ, эфендимъ? Завтра мы поѣдемъ мечети смотрѣть.

— Рано не являйтесь. Намъ надо поспать. Приходите такъ часовъ въ десять… Да намъ нужно подсчитаться, чтобы знать, сколько вы истратили.

— Завтра, завтра, эфендимъ. Завтра я вамъ представлю самаго подробнаго счетъ. О, Адольфъ Нюренбергъ честный человѣкъ и не возьметъ съ васъ ни одного копѣйки лишняго. Покойнаго ночи! — раскланялся Нюренбергъ.

LXVII

Когда супруги звонили у подъемной машины, они увидали, что въ салонѣ танцовали подъ рояль. Англичане были по прежнему во фракахъ и бѣлыхъ галстухахъ, но уже съ сильно раскраснѣвшимися лицами и съ растрепанными прическами. Англичанинъ, знакомый имъ по вагону, завидя ихъ въ отворенную дверь салона, подошелъ къ нимъ. Лицо его было совсѣмъ малиновое. Отъ него такъ и несло виномъ. Онъ вынулъ изъ кармана бережно завернутый въ бумагу портретъ-миніатюру, писанный на слоновой кости, и показалъ имъ.

— Кескесе? спросилъ его Николай Ивановичъ.

— Une miniature de XVII siècle… отвѣчалъ онъ и продолжалъ ломанымъ французскимъ языкомъ:- Шестьдесятъ пять франковъ… Рѣдкая вещь… Мнѣ давеча послѣ обѣда одинъ еврей сюда принесъ. Это портретъ кардинала.

— Всякую дрянь скупаетъ. Вотъ дуракъ-то! пробормотала по-русски Глафира Семеновна и вошла въ вагонъ машины.

Свистокъ — и супруги начали подниматься.

Въ корридорѣ ихъ встрѣтила опереточная горничная, вошла съ ними въ номеръ и стала помогать Глафирѣ Семеновнѣ раздѣваться. Она уже приготовила ей туфли и кретоновый капотъ, который лежалъ на постели. Глафира Семеновна отклонила ея услуги и сказала ей, чтобы она пошла и велѣла приготовить имъ чаю.

— Какъ? Такъ поздно чай? Развѣ мадамъ больна? удивленно произнесла горничная по-французски.

— Вотъ оселъ-то въ юбкѣ! Мы пришли изъ театра, хотимъ пить, а она спрашиваетъ, не больна-ли я, что прошу подать чаю, перевела по-русски Николаю Ивановичу жена.

Тотъ вспылилъ.

— Te… Te… Дю те… Чаю! Чтобы сейчасъ былъ здѣсь те! Te и боку де ло шо!.. топнулъ онъ ногой и прибавилъ: — вотъ ефіопы-то!

Горничная скрылась, но вслѣдъ за ней явился лакей съ бакенбардами въ видѣ рыбьихъ плавательныхъ перьевъ и объявилъ, что теперь чаю подать нельзя, такъ какъ кухня и всѣ люди заняты приготовленіемъ ужина по случаю суаре-дансамъ, а если мадамъ и монсье желаютъ ужинать, то въ двѣнадцать часовъ можно получить ужинъ изъ четырехъ блюдъ за пять франковъ,

— Вонъ! — закричалъ на лакея взбѣшенный Николай Ивановичъ, когда Глафира Семеновна перевела ему французскую рѣчь. — Вѣдь это чертъ знаетъ что такое! Люди просятъ чаю, а они предлагаютъ ужинъ. Мерзавцы! Подлецы! И это лучшій англійскій отель! Нѣтъ, завтра-же вонъ изъ такого отеля! Переѣдемъ куда нибудь въ другой. Да и не могу я видѣть эти фраки и натянутыя лакейскія морды! А горничная, такъ словно балетъ танцуетъ! Пируэты какіе-то передъ нами выдѣлываетъ. Два раза сегодня чай требуемъ и два раза почему-то его нельзя намъ подать!

— Не горячись, не горячись! — остановила его жена. — Тебѣ это вредно. Сейчасъ я приготовлю чай… Хоть и трудно это, но приготовлю.

— Какъ ты приготовишь?

— Чайникъ у насъ есть, чай есть, сахаръ тоже… Есть и двѣ дорожныя чашки.