— А что эти нищіе только турки? спросилъ онъ сидѣвшаго на козлахъ проводника.

— О, нѣтъ! отвѣчалъ Нюренбергъ. — Тутъ есть и цыганскаго дѣти, и славянскаго, и армянскаго, и греческаго.

— И турки имъ позволяютъ просить милостыню на своихъ папертяхъ?

— О, турки все позволяютъ! Турки давно уже чувствуютъ, что они теперь въ Константинополѣ не свои.

— То есть какъ это?

— Каждаго часъ ждутъ, что ихъ Константинополь кто нибудь возьметъ.

— Ну?! Кто-же его можетъ взять безъ войны?

Нюренбергъ обернулся, улыбнулся и проговорилъ:

— Да вѣдь онъ ужъ и сейчасъ взятъ Европой. Нашего падишахъ сидитъ здѣсь только для виду и никакого своего воля не имѣетъ, а что русскаго, англійскаго и австрійскаго посланники скажутъ — тому и быть. И турки этого очень хорошо понимаютъ. Ну вотъ… Посмотрите еще разъ на Ая-Софію снаружи, сказалъ онъ, когда коляска выѣхала на площадь.

Глафира Семеновна вынула бинокль и стала смотрѣть на мечеть.

— Нѣтъ, некрасивая она съ наружи. Глыба, каменная глыба и ничего больше. И какъ невзрачна она снаружи, такъ великолѣпна внутри!

— Да ужъ внутренность ея вѣкъ не забудешь, поддакнулъ Николай Ивановичъ. — А снаружи именно каменная глыба, грязная, облупившаяся. Но скажите, пожалуйста, отчего ее турки не отремонтируютъ? задалъ онъ вопросъ Нюренбергу.

— Пхе… Отчего! Оттого и не ремонтируютъ, что они теперь не свои. Денегъ мало, деньги нужно на Долма-Багче, на Ильдизъ-Кіоссъ, такъ зачѣмъ ихъ тратить на Ая-Софія! Кто Константинополь возьметъ — тотъ и отремонтируетъ.

— А что это такое Долма-Багче? спросила Глафира Семеновна.

— Султанскаго дворецъ. На дворцы нужно деньги, на придворныхъ, на войско. И на этого-то предметъ не хватаетъ, такъ какого тутъ Ая-Софія!

— О, Нюренбергъ, да вы либеральничаете! поддакнулъ ему Николай Ивановичъ.

— Здѣсь всякаго человѣкъ такъ либеральничаетъ, потому всякаго человѣкъ знаетъ. Объ этого въ газетахъ только не печатаютъ, а по кофейнаго домамъ всѣ разговариваютъ. и нашего султанъ знаетъ, что онъ не свой, такъ зачѣмъ на Ая-Софія тратиться, разсуждалъ Нюренбергъ.

— Ну, ну… Кажется, у васъ очень ужъ мрачныя мысли о Константинополѣ, замѣтилъ ему Николай Ивановичъ и спросилъ:- А куда мы теперь ѣдемъ?

— Сейчасъ я вамъ покажу стараго константинопольскаго водопроводъ. Еребатонъ-Серай онъ называется, по-русски — Подземнаго замокъ. Мы спустимся съ факеломъ подъ землю…

— Нѣтъ, нѣтъ! Подъ землю я ужъ ни за что спускаться не буду, перебила Глафира Семеновна Нюренберга.

— Но вѣдь это, мадамъ, знаменнтаго сооруженіе. Это большущаго пространство… Все это подъ сводами… Своды эти самаго имѣютъ триста колоннъ, и посрединѣ громаднаго озеро, и все это подъ землей.

— Не пойдемъ, не пойдемъ мы подъ землю. Что намъ водопроводъ! мы не водопроводчики!

— Всѣ знаменитаго путешественники смотрятъ.

— Ну, и мы будемъ считать, что осмотрѣли.

— Однако, душечка, если это дѣйствительно замѣчательное и интересное, то отчего-же не осмотрѣть? возразилъ Николай Ивановичъ. — А вдругъ кто въ Петербургѣ спроситъ: «были вы въ Подземномъ замкѣ, гдѣ водопроводное озеро?»

— А ты и говори, что были. Вѣдь намъ Афанасій Ивановичъ разсказалъ, что тамъ есть триста колоннъ, поддерживающихъ своды, что туда спускаются съ факеломъ. Это можешь и ты разсказывать въ Петербургѣ. Не водите, Афанасій Ивановичъ, туда. Я низачто не спущусь въ ваше подземелье, обратилась Глафира Семеновна къ Нюренбергу.

— Мы только мимо входа пройдемъ, а потомъ я васъ провезу на Атмейданъ.

— А что это за Атмейданъ такой?

— Коннаго площадь… Древняго ипподромъ… Византійскаго циркъ…

— Ну, это пожалуй…

Минутъ черезъ пять экипажъ остановился передъ маленькимъ облупившимся одноэтажнымъ каменнымъ зданіемъ съ нѣсколькими несиметрично расположенными окнами и зіявшею пастью входа въ подземелье.