|
Свой узелъ съ бѣльемъ и узелъ Николая Ивановича онъ надѣлъ на палку и палку эту перекинулъ черезъ плечо. Ходьбы до бани было нѣсколько минутъ, но идти пришлось по совсѣмъ темнымъ улицамъ. Лавки были заперты, окна въ турецкихъ домахъ закрыты ставнями и сквозь нихъ изъ жилья проникали только кое-гдѣ полоски свѣта. То и дѣло пришлось натыкаться на цѣлыя стаи собакъ. Съ наступленіемъ темноты онѣ уже не лежали около домовъ, а бродили отъ дома къ дому, отыскивая разные съѣдобные кухонные отбросы, накопившіеся за день и всегда выбрасываемые вечеромъ. Насчетъ уличныхъ фонарей не было и помину. Въ Константинополѣ освѣщаются газомъ только главныя улицы, да и то плохо, а бани были гдѣ-то въ самомъ захолустномъ переулкѣ. Карапетъ шелъ впереди Николая Ивановича и то и дѣло предостерегалъ его, крича:
— Камень! Не наткнись, дюша мой! Яма! Береги ноги, баринъ! Собачья маменька съ дѣти лежитъ! Возьми налѣво, эфендимъ! Прохожіе встрѣчались рѣдко. Проѣзжающихъ совсѣмъ не было. Наконецъ, впереди блеснулъ красный фонарь. — Вотъ гдѣ фонарь, тутъ и баня, — указалъ Карапетъ и ускорилъ шаги. Подходя къ банѣ, они встрѣтили четырехъ закутанныхъ женщинъ съ узлами. — Турецкія мадамъ изъ бани идутъ, — пояснилъ армянинъ и спросилъ:- Ты знаешь, дюша мой, эфендимъ, сколько турецкія мадамъ въ банѣ сидятъ? — А сколько? — спросилъ Николай Ивановичъ. — Часа пять — шесть сидятъ. — Неужели? Послѣ этаго онѣ и московскихъ купчихъ перещеголяли. Что-же онѣ тамъ дѣлаютъ? — Шарбетъ… кофей… лимонадъ. Кишмишъ ѣдятъ, воду съ варенье пьютъ, фисташки грызутъ. Они подошли къ красному фонарю, и Карапетъ юркнулъ въ дверь, а Николай Ивановичъ вошелъ за нимъ. Пришлось спускаться внизъ нѣсколько ступеней, старыхъ каменныхъ, обглоданныхъ временемъ. Пахнуло тепломъ. Вотъ и еще дверь. Они отперли дверь и очутились передъ большимъ ковромъ, висѣвшимъ съ другой стороны. Его пришлось отмахнуть. Глазамъ Николая Ивановича представилась комната, уставленная нѣсколькими маленькими низенькими столиками. За столиками сидѣли полуголые люди въ бородахъ и усахъ, съ торсами, обвернутыми мохнатыми полотенцами и въ чалмахъ изъ такихъ-же полотенецъ. Они пили лимонадъ, кофе изъ маленькихъ чашечекъ, курили кальяны и играли въ шахматы или въ домино. Налѣво высилась буфетная стойка, заставленная фруктами, вазами съ вареньемъ, сифонами зельтерской воды, а за стойкой помѣщался человѣкъ съ тонкими, но длинными усами на пожиломъ желтомъ лицѣ, въ фескѣ и въ жилетѣ. Въ глубинѣ комнаты, сзади столиковъ, виднѣлось нѣчто вродѣ амфитеатра въ нѣсколько уступовъ и на нихъ диваны съ лежащими краснолицыми бородачами и усачами, сплошь завернутыми и покрытыми мохнатыми полотенцами и въ чалмахъ изъ тѣхъ-же полотенецъ. Нѣкоторые изъ нихъ также курили кальянъ, а на низенькихъ табуреткахъ около нихъ стояли чашечки съ кофе или бокалы съ лимонадомъ… Карапетъ велъ Николая Ивановича именно съ этому амфитеатру. Они протискались мимо столиковъ и отыскали два порожніе дивана. — Ну, вотъ, дюша мой, и наша турецкой баня. Давай раздѣваться, — сказалъ Карапетъ и крикнулъ что-то по-турецки. Въ одно мгновеніе какъ изъ земли выросли четверо молодцовъ съ раскраснѣвшимися тѣлами, обвязанными отъ колѣнъ до таліи полотенцами, и бросились стаскивать и съ Карапета и съ Николая Ивановича одежду и бѣлье. Это были баньщики и вмѣстѣ съ тѣмъ прислуга въ банной кофейнѣ. Одинъ изъ нихъ былъ съ бритой головой и съ длинной мѣдной серьгой въ лѣвомъ ухѣ. Онъ усердствовалъ надъ Николаемъ Ивановичемъ, раздѣвая его. Карапетъ сказалъ ему по турецки, что онъ раздѣваетъ русскаго. Бритый молодецъ улыбнулся, оскаливъ бѣлые зубы, хлопнулъ себя въ знакъ почтенія къ гостю ладонью по лбу и съ такимъ усердіемъ рванулъ съ ноги Николая Ивановича сапогъ, что чуть самого его не сдернулъ съ дивана. — Тише, тише, лѣшій! — крикнулъ на него Николай Ивановичъ. |
