Глафира Семеновна одѣвалась и точила мужа. Николай Ивановичъ слушалъ и молчалъ. Наконецъ онъ спросилъ:

— Можно велѣть приготовить самоваръ?

— Вели. Но вотъ тебѣ мой сказъ: какъ только ты съ армяшкой еще напьешься — сейчасъ мы собираемся, на пароходъ и ѣдемъ въ Ялту. Лучше тамъ проживемъ лишнюю недѣлю.

— Душечка, мы еще и половины Константинополя не видали. Кромѣ того, надо съѣздить на Принцевы острова, въ Скутари, на гулянье на Прѣсныя воды.

— Чортъ съ нимъ и съ Константинополемъ!

— Но вѣдь ты такъ стремилась сюда, такъ хотѣла…

— Я думала онъ трезвый городъ, а онъ пьянѣе Нижняго-Новгорода во время ярмарки.

— Изъ-за одной-то выпивки, да такъ казнить городъ! Ай-ай-ай!

Николай Ивановичъ покачалъ головой и, выйдя на лѣстницу, велѣлъ встрѣтившейся ему Тамарѣ подавать самоваръ.

Нотаціи продолжались, но ихъ прервалъ появившійся Карапетъ. Онъ самъ внесъ самоваръ, поставилъ его на столъ, поклонился супругамъ и сказалъ Николаю Ивановичу:

— Помнишь, что вчера обѣщалъ, дюша мой, эфендимъ? Какъ родиться, дюша мой, у твоей барыни-сударыни сынъ — сейчасъ Карапетъ къ тебѣ его въ Петербургъ крестить пріѣдетъ. По рукамъ вчера хлопнулъ — значитъ вѣрно, обратился онъ къ Глафирѣ Семеновнѣ.

— Подите вы! Мало-ли что съ пьяныхъ глазъ говорится! — отвернулась отъ него та.

Заварили чай. Карапетъ не уходилъ. Онъ свернулъ папироску и подсѣлъ къ столу.

— Давай, мадамъ, барыня-сударыня, и мнѣ чаю, — сказалъ онъ. — Голова у Карапетки болитъ. Но Карапетка ой ой какой молодецъ! Онъ принесъ и лекарство.

Армянинъ полѣзъ въ карманъ шароваръ и вытащилъ оттуда маленькую бутылочну.

— Что это? Коньякъ? Ни за что не позволю въ нашей комнатѣ пить! — воскликнула Глафира Семеновна.

Армянинъ выпучилъ глаза.

— Отчего, барыня-сударыня, ты сегодня такой пѣтухъ? спросилъ онъ.

— Оттого, что не желаю, чтобы у насъ было пьянство.

— Пьянство! Фуй! Зачѣмъ такія кислыя слова, дюша мой? Я хочу полечить себя и твой мужъ, дюша мой.

— А я не позволяю.

Армянинъ покачалъ головой и спряталъ бутылку въ карманъ.

— Охъ, какой строгій у тебя мадамъ, дюша мой, эфендимъ! обратился онъ, къ Николаю Ивановичу. — Совсѣмъ такая-же орелъ, какъ мой покойница жена.

Всѣ молча пили чай.

— Ну, черезъ часъ надо въ Скутари ѣхать, — сказалъ наконецъ Карапетъ.

— Я не поѣду, — обрѣзала Глафира Семеновна, сидя надувшись.

— Какъ не поѣдешь, дюша мой, кума мой милой? Вчера обѣщалась ѣхать. А туфли покупать? А кладбище смотрѣть? А дервиши турецкіе видѣть?

— Да вѣдь вы опять напьетесь, потомъ и возись съ вами. Какое мнѣ удовольствіе съ пьяными ѣздить?

— Глаша, да гдѣ-же можно напиться-то на кладбищѣ? Вѣдь мы на кладбище ѣдемъ, турецкое кладбище посмотрѣть, — началъ уговаривать Глафиру Семеновну мужъ.

— Кто васъ знаетъ! Вы и на кладбищѣ вино найдете!

— Ну, вотъ… Ну, полно… Да вѣдь тамъ, на кладбищѣ, мусульманскій монастырь, монастырь дервишей.

— Ахъ, ужъ я теперь и въ мусульманскіе монастыри не вѣрю! — махнула рукой Глафира Семеновна, но все-таки сдалась. — Ну, вотъ что… — сказала она:- Я поѣду въ Скутари. Но какъ только я увижу, что вы хоть одинъ глотокъ вина сдѣлаете — сейчасъ-же я домой и ужъ завтра-же вонъ изъ Константинополя!

LXXXVI

Армянинъ Карапетъ опять въ новомъ черномъ сюртукѣ безъ признаковъ бѣлья, въ фескѣ и съ суковатой палкой. Николай Ивановичъ въ барашковой шапкѣ — скуфейкѣ и въ легкомъ пальто. Глафира Семеновна нарядилась въ лучшее платье и надѣла вѣнскую шляпку съ цѣлой горой цвѣтовъ.