— Мама ушла, — сказал Артюша.

Лицо Кирилла Константиновича оставалось спокойным. Только, может быть, легкая, почти незаметная тень мелькнула в его глазах. Мелькнула и скрылась.

— Ее вызвали на курсы, — через силу проговорил Артюша.

— Значит, надо, — сказал Кирилл Константинович.

Он снял пальто, шляпу, тяжело опустился на стул. Все его оживление словно рукой сняло. Теперь перед Артюшей сидел немолодой, очень усталый человек с погасшими глазами.

Артюша задумчиво смотрел на него. Мама ушла. Она вернется через полтора часа. Ну и что особенного? Она всегда любила ходить в кино одна и теперь пошла потому, что ей для практики нужно смотреть английские фильмы.

Все это звучало очень просто, понятно, но почему-то Артюша не мог произнести ни слова. Хотел — и не мог.

Кирилл Константинович случайно поймал его взгляд и понял его по-своему. Брови его дрогнули. Он не хотел, чтобы Артюша его жалел. Он вообще не любил, чтобы его жалели. Никто, никогда!

Он закурил сигарету. Синий слоистый дым поплыл в окно.

— Пока придет мама, — пояснил он, отгоняя дым рукой.

Рука у него была маленькой, с крупными жилами. Уже немолодая, почти стариковская рука. Но Артюша смотрел на нее и впервые поверил в то, что это — рука солдата, привычная к пулемету, к гранате, к штурвалу тяжелого бомбардировщика. «Отчаянной смелости человек…»

— Дождя нет? — спросил Артюша.

— Нет, сперва покапало, а теперь перестало.

Артюша медленно развязал галстук, свернул его ленточкой.

— Вы будете дома?

— А куда же мне идти? — ответил Кирилл Константинович. — Подожду маму…

— Я тоже.

Кирилл Константинович стряхнул пепел с сигареты.

— Разве ты не уходишь? Ты вроде нынче собирался куда-то с ребятами…

— Никуда я не собирался, — ответил Артюша. — С чего вы это взяли?

Часы Павла Бурэ

Ранней зимой в начале сорок седьмого Алексей Дмитриев нежданно-негаданно возвратился домой. Он полагал, что семья давно уже оплакала его, отстрадала по нем и мало-помалу, как оно и бывает, начала привыкать к мысли, что его уже нет на земле. А он, оказалось, был в партизанах, потом попал в плен, и, так вот одно цеплялось за другое, не было никакой возможности дать знать домой о том, что не погиб, остался в живых.

В тот день Клава, жена Дмитриева, работала в первой смене, дома была только дочка Маша, двенадцатилетняя школьница, и Петька, который родился недели за три до того, как Дмитриев ушел на фронт.

Маша открыла Дмитриеву дверь, спросила, не впуская его в квартиру:

— Вам кого?

Он молчал, пораженный ее вытянувшейся фигуркой, еще не девичьей, но уже не детски длинноногой, тонкой в талии, широко расставленными, как у него, глазами и тем неуловимым, но в то же самое время бесспорным сходством с Клавой, которое, как он понимал, с каждым годом будет все более зримым и ясным.

Маша отступила назад.

— Вам кого? — повторила она. Тогда он не выдержал, шагнул, крепко прижал ее к себе.

И она вдруг догадалась, кто это, затихла, стоя возле него, щека к щеке.

Из комнаты напротив выползла старуха Квашнева; Дмитриев помнил ее бодрой, неутомимой хлопотуньей, в канун каждого праздника она допоздна не отходила от плиты и все жарила, пекла, тушила, варила, готовилась хорошенько принять и угостить сына с женой и с внучкой, приезжавших в праздники к ней в гости издалека, чуть ли не из Волоколамска…

Дмитриев удивился, как же изменилась Квашнева, постарела, совсем на себя непохожая стала.