— Вроде бы велика малость для четвертого.

— А я же, папа, только в сорок четвертом пошла учиться в школу.

— Почему так?..

— Потому что я долго болела, мама думала, что у меня что-то вроде туберкулеза…

— Ну да? — испугался Дмитриев. — Ну и что же?

— Нет, папа, не бойся, никакого туберкулеза у меня нет, но я очень долго болела…

— А я ничего не знал… — сказал тихо Дмитриев.

— Откуда же ты мог знать, папа?.. — удивилась Маша. — Меня тогда в детский санаторий отправили, в Сокольниках, с маминого завода помогли, они все время нам помогали…

Дмитриев пристально оглядел Машу, ее белое, словно фарфоровое, лицо, широко расставленные глаза, короткий тупой нос, едва заметно раздвоенный на самом кончике. Теперь он понял, почему она так бледна, почти прозрачна…

Стало быть, болела дочка. Долго болела, кто знает, может быть, до сих пор окончательно не поправилась…

— Вот погоди, — сказал он, — все у нас наладится, пойду я работать, тогда отправим тебя в хороший санаторий…

— Я, папа, одна больше не поеду, — серьезно сказала Маша. Ее широко расставленные глаза смотрели кротко, но, чувствовалось, непоколебимо, — мне там одной до того скучно…

— А мы вместе поедем, все вместе, куда-нибудь на юг, к морю, будем день-деньской у моря лежать и камешки кидать в волны. Умеешь кидать камешки?

— Нет, папа, не умею.

— Ничего, дело нехитрое, научишься. Надо так кидать, чтобы камешек по нескольку раз пролетел над волнами, поняла?

— Меня тоже научи, — сказал Петька.

Маша спросила:

— А Петьку мы тоже возьмем?

— Куда ж мы без него денемся?

— Без Петьки никак нельзя, — пробасил Петька, и отец и дочь рассмеялись.

Потом Маша спохватилась, совсем как взрослая, сокрушенно всплеснула ладонями:

— Да что же я, папа, ты, наверное, кушать хочешь, а я и не подумала об этом!

— Да не суетись ты!

Маша подошла к подоконнику, где стояли кастрюли и сковородки.

— Макароны подогрею, еще есть каша продельная. Потом чай вскипячу…

— Погоди, — сказал Дмитриев, взял свой рюкзак, брошенный им возле дверей, развязал его, стал вынимать один за другим свертки.

Маша и Петька, словно зачарованные, следили за его руками, будто это были руки фокусника, представляющего все новые чудеса.

А Дмитриев между тем разложил на столе целое по тому времени богатство: три банки сгущенного кофе с молоком, четыре банки американской колбасы, две тушенки, сало, плитку шоколада, сливочное масло, галеты…

— Это все нам, папа?

— Все вам, дочка, — сказал Дмитриев.

Петька, не говоря ни слова, схватил плитку шоколада.

— Нельзя!

Маша с силой разжала его маленькие пальцы.

— Нельзя, Петька, сперва надо кашу поесть, а после уже шоколад…

— Да, — захныкал Петька, — небось сама все слопаешь, мне не оставишь…

— Это все твое, вся плитка, — сказала Маша, — честное слово, я себе ничего не возьму, все тебе!

Петька затих на секунду, потом снова потянулся к шоколаду.

— Что же это, братец, какая же ты жадина! — сказал Дмитриев, — и не совестно? Мы с тобой мужики, а она женщина, слабый пол, ей следует уступать…

— Что ты, папа, — возразила Маша, — зачем мне уступать? Ему, Петьке, надо уступать, он же у нас самый маленький, только я боюсь, он слопает шоколад и больше ничего есть не захочет.