— Здравствуйте, Полина Кузьминична, — сказал Дмитриев.

— Здравствуйте, — безразлично ответила она и прошествовала на кухню.

— Не узнала меня, — сказал Дмитриев.

— Здесь темно, — ответила дочка.

Они вместе вошли в комнату, бедную, но прибранную. Не было в комнате ни половичков, ни ковра на стене, ни зеркала в богатой, резной раме орехового дерева, всего того, что когда-то украшало их комнату, делало ее уютной и нарядной.

Дмитриев хотел было спросить у дочки, куда все это подевалось, скажем, хотя бы ковер или зеркало, как внезапно из-под стола вылез Петька и уставился на отца, глядя в упор большими и ясными глазами.

— Петька! — только и проговорил, вернее простонал Дмитриев, нагнулся к сыну, прижал к себе, потом вскинул вверх, посадил на свое плечо. Петька бесстрашно смотрел на него сверху вниз.

— Сынок, сынок, — приговаривал Дмитриев. — Это я, папка, папка твой, слышишь?

— Слышу, — ответил довольный Петька.

Обхватив голову отца обеими руками, задрыгал худыми ножонками.

— Ты папа? — спросил он. — Всамделишный папка?

— Всамделишный, всамделишный, сынок!..

— Он, папа, все о тебе спрашивал, где мой папа, где мой папа, все спрашивал, — сказала Маша. — Почему нет у меня папы? А какой у меня папа?

Маша подняла к Пете счастливое лицо:

— Гляди, Петька, это наш папа, папа наш, слышишь? Приехал наш папа…

Маша все повторяла и повторяла слово «папа», Дмитриев понял, как она, бедная девочка, должно быть, сильно соскучилась по нем и теперь по-своему наверстывала, со всех сторон обсасывала давно непроизносимое слово.

Он слушал, как во сне, ее голос, чуть-чуть походивший на Клавин.

— Пап, я тебя часто вспоминала, каждый день. Как там наш папа, все думали. Мама говорит, не верю, что он без вести пропал, он живой, а я говорю, наш папа жив, он не мог погибнуть, он вернется к нам…

— Ну вот и увиделись, дочка, — сказал Дмитриев, с трудом удерживая слезы.

Он осторожно опустил Петьку на пол и, обессиленный от счастья, сел за стол…

Вот он, его дом, о котором думал, не переставая, все эти страшные годы, родной угол, родной очаг, непогасший, самое его дорогое…

Дмитриев вынул из кармана кисет и дрожащими пальцами свернул цигарку.

Запахло горьким самосадом, неторопливый дым поплыл по комнате, направляясь к раскрытой форточке.

— Рассказывай, — попросил Дмитриев Машу. — Рассказывай все… Как живете-то без меня?!

— Хорошо живем, — сказала Маша. — Мама рабочую карточку получает и наши детские… еще иногда для Петьки молока принесет, целую бутылку. Потом у нас огород за городом, маме на заводе выделили, у нас там картофель, мы прошлый год двенадцать мешков собрали.

— А мама что, все на своем «Серпе»?

— Она на заводе «Серп и молот», — не без гордости отчеканила Маша.

— А ты в школе учишься?

— Конечно. Я в четвертом классе.

— В четвертом?

Он пожал плечами.

— Вроде бы велика малость для четвертого.

— А я же, папа, только в сорок четвертом пошла учиться в школу.

— Почему так?..

— Потому что я долго болела, мама думала, что у меня что-то вроде туберкулеза…

— Ну да? — испугался Дмитриев.