— Боевой парень растет, просто ужас, — сказала Клава, и Маша, видимо подражая матери, отозвалась озабоченно:

— Бедовый-пребедовый…

— Мужик, одним словом, — определил Дмитриев. — Мужику только таким и положено быть, а вы что хотите, чтобы он, словно девчонка, тихоней в углу посиживал да в куклы поигрывал?

— Господи! — Клава прижала к груди обе ладони. — Алеша, ты только подумай, я тебя вижу, вот так вот сижу и гляжу на тебя…

Она приблизила свое лицо к его. Дмитриев с болью подумал: «Как же она постарела, как разнится от той Клавы, какую оставил шесть лет тому назад…»

Тогда она была спокойной, белокожей, с ленивой улыбкой, освещавшей все ее большое, без румянца, тугощекое лицо с густыми длинными бровями, волосы у нее слегка вились, на висках виднелись темно-русые колечки, и на затылке тоже были колечки, она любила распустить волосы, окутаться ими, будто плащом, и глядеть в просветы прохладных прядей, словно из-за ветвей какого-то неведомого дерева…

А теперь кожа ее поблекла, мелкие морщинки досадно окружили глаза, волосы поредели, даже цвет стал другой, куда светлее, может быть, от седых нитей, кое-где пересыпавших некогда густые, блестящие пряди…

Да, не та Клава, совсем не та…

Ему стало совестно своих мыслей. Какой бы она ни стала, как бы ни постарела, она — его Клава, жена, верный друг, мать его детей, самый дорогой на земле человек. Он обнял ее, она прижалась к нему, блаженно закрыла глаза.

Она думала о том, что теперь они начнут жить уже по-другому, не так, как жили без хозяина. Он — умелец, даже вот теперь, в первый же день, не успел прийти, как уже починил Петьке ботинки, и она знает, он себе всегда найдет, что сделать по дому, потому что все спорится в его золотых руках.

Ей вспомнилось, как они поженились. Было это в тридцать четвертом году, она жила в общежитии завода «Серп и молот», первый год, как начала там работать.

Она переехала к нему, у него был деревянный дом на Крестьянской заставе, с низкими потолками, с маленькими комнатками, в которых на подоконниках стояли цветы — бальзамин, герань, ванька мокрый, китайская роза. Летом в комнатах было прохладно, а зимой там жарко топили печи, и время от времени они начинали дымить, и тогда настежь раскрывались все двери, и Алеша сам чинил дымоходы, иногда ему помогал отец, тоже умелый, работящий человек, как о нем все говорили: «рукастый мужик».

В доме было тесно: Алешины родители, сестра Алеши с семьей, еще жила с ними старуха тетка, и тогда Алеша приспособил под жилье сарай во дворе, оклеил стены обоями, прорубил маленькое окошко.

Как легко дышалось в сараюшке жаркой летней порой!

До сих пор Клаве помнится видневшееся в окошке темное в ночных сполохах небо, усыпанное звездами.

Клава поднималась на локоть, чтобы увидеть побольше неба, Алеша спрашивал:

— Ты чего?

— Хочу попробовать звезды пересчитать, — отвечала она, — сколько их в наше окошко глядит…

Он смеялся.

— Чудачка, чего задумала? А ну спать, завтра чуть свет вставать надо…

Она ложилась на его руку, какая же это была надежная, верная рука…

После, когда дом на Крестьянской сломали, Клаве ничего не было так жаль, как тот самый сарайчик, где прошли первые годы их совместной с Алешей жизни…

Они получили вот эту комнату, в Черкизове, переехали вместе с матерью Алеши, отец его к тому времени уже умер, в скором времени умерла и мать. Комната была хорошая, с удобствами, но Клаве так часто вспоминался сарай во дворе, небо, видное в крохотное, прорубленное Алешей окошко…

— Пойду достираю, — сказала Маша.