Я прижимаю ее к себе, потому что сказать мне больше нечего. Хочу поцеловать, но неискренность мне сейчас совсем не нужна. Эйми совсем близко, и я отодвигаюсь, чтобы увидеть ее лицо. А вдруг она тоже думает об этом последнем поцелуе? Эйми смотрит мне в глаза, я подаюсь вперед…

В гостиную заходит Тэго и закрывает рукой глаза.

– Блин! Простите!

Я отстраняюсь.

– Ничего, все нормально.

– Нужно устроить похороны, – говорит Тэго. – Но ты не торопись. Это твой день. Прости, то есть не твой день, это же не день рождения, а наоборот. – У него снова начинается тик. – Я сейчас всех позову. – Тэго уходит.

– Не хочу отнимать тебя у остальных, – говорит Эйми. Она не размыкает объятий до тех пор, пока все остальные не заходят в гостиную.

Мне нужно было обнять ее. Я жду того мига, когда уже после похорон мы с плутонцами обнимемся нашим особым плутонским объятием.

Я остаюсь сидеть посередине дивана. Каждый вдох дается с таким трудом, это жесть. Малкольм садится слева от меня, Эйми – справа, а Тэго пристраивается у моих ног. Пек близко не подходит. Играет во что то на телефоне Эйми. Меня бесит, что ее телефон у него в руках, но приходится молчать, ведь его мобильник разбил я.

Это первые прижизненные похороны Обреченного, на которых я присутствую. Мои родители ничего такого не устраивали, потому что мы все и так были рядом и больше никто нам нужен не был. Ни коллеги, ни старые друзья. Может, если бы я хоть раз побывал на чужих прижизненных похоронах, меня бы сейчас так не обескуражило, что Дженн Лори обращается только ко мне, а не ко всем присутствующим. Из за этого я чувствую себя уязвимым, точно под прожекторами, и на глаза наворачиваются слезы. Так, например, бывает, когда кто нибудь поет мне «С днем рожденья тебя». Честно, каждый год одно и то же. Никогда не бывает иначе.

Не бывало.

– …Ты никогда не плакал, даже если на то были все основания, как будто пытался что то доказать. Остальные… – Дженн Лори не делает ни малейшего движения головой в сторону других плутонцев и неотрывно смотрит на меня, словно мы с ней играем в «гляделки». Уважаю. – Остальные плакали, но в твоих глазах была такая печаль, Руфус… Пару дней ты ни на кого из нас не смотрел. Я была убеждена: замени меня кто нибудь самозванцем, ты ничего бы и не заметил. Пустота внутри лежала на тебе громадным грузом, пока ты не нашел друзей. И даже нечто большее.

Я поворачиваюсь к Эйми, она не сводит с меня глаз. Точно так же она смотрела на меня при расставании.

– У меня всегда было тепло на душе, когда вы все были вместе, – вздыхает Фрэнсис.

Я знаю, что говорит он не о сегодняшней ночи. Умирать хреново, кто поспорит, но оказаться в тюрьме, когда вокруг кипит жизнь, должно быть, еще хуже.

Фрэнсис смотрит на меня, но больше ничего не произносит.

– Времени у нас мало. – Он делает жест рукой в сторону Малкольма. – Твоя очередь.

Малкольм выходит в центр комнаты, поворачиваясь сутулой спиной к кухонной двери. Он хрипло откашливается, как будто что то застряло у него в горле; изо рта вылетает капля слюны. Всю жизнь он был каким то неуклюжим, из тех, в чьей компании невольно испытываешь неловкость, потому что он не умеет вести себя за столом и не фильтрует речь. Но при этом он точно поможет тебе с заданием по алгебре и умеет хранить секреты. Об этом я говорил бы в траурной речи в его честь.

– Ты был… Ты наш братан, Руф. Все это бред. Бред собачий. – Он низко опускает голову и начинает дергать заусенцы на левой руке. – Лучше бы забрали меня.

– Не говори так.