| Очень высоко, в лазурной утренней вышине медленно парили два коршуна, сытые и довольные, видимо переваривая мышь, змею или какую‑нибудь падаль, съеденную на рассвете. Ее всегда удивляло и восхищало великолепие и многообразие птиц, встречавшихся в заповеднике, причем их здесь было гораздо больше, чем других животных, – подчеркнуто безразличный ко всему коршун, величественный орел, изящный, белогрудый, будто с салфеткой на шее, стервятник, высокомерный черный аист с клювом, полным лягушек, гриф, сладострастно и методично пожирающий падаль, сокол, пикирующий на головы своих жертв с высоты, проворный и элегантный стриж, наглая сорока, молчаливый ястреб, рассекающий тюль неба острыми ножницами своих крыльев, иволга с вибрирующим колокольчиком в горле, куропатка, которая, взлетев, так хлопает крыльями, будто у нее ломаются кости... Она всегда считала их лучшим доказательством того, что этот клочок земли сохранился в первозданном виде, чистый, незагрязненный. Птицы были свободны, и если уж появлялись в Патерностере, так потому, что здесь еще осталась природная среда, почти исчезнувшая во всех других местах. Можно искусственно создать зону обитания для кабанов или оленей, огородив ее забором, но невозможно огородить кусок неба, чтобы там жили и размножались хищники. Как хорошо, подумала она, что это место не слишком известно, а то каждое воскресенье здесь ходили бы толпы туристов; хотя сейчас она была бы не прочь услышать поблизости голоса, крики детей, смех, даже треск радио, транслирующего футбольный матч, потому что все еще не избавилась от преследующего ее страха. Она слышала, что заповедник вот‑вот должны объявить национальным природным парком или чем‑то в этом роде, и спросила себя: конечно, планы замечательные, но сможет ли она в будущем вот так, свободно, в одиночестве бродить по здешним тропам безо всяких помех и навязанных маршрутов? Она уловила шум за спиной и вновь ощутила прилив страха. Ей показалось, будто треснула сухая ветка, но она повторила себе, что это вовсе не повод бояться. Наоборот, лес излучал угрозу, когда погружался в звенящую тишину, а не когда был полон звуков. Она снова почувствовала сухость во рту, остановилась, чтобы сделать глоток из висящей на поясе фляги, и заметила в прохладной воде привкус пыли, попавшей ей в рот за время прогулки. Лес воистину чудесным образом обострял все чувства, притуплявшиеся в городе, помогал, будто заново, ощутить каждую, самую маленькую частичку своего тела. Закрыв флягу, она вспомнила, что ни в каком другом месте не получала такого наслаждения, занимаясь любовью, как посреди леса – на траве или в палатке, поставленной возле укромного озерного залива, где потом купалась голая, каждой порой кожи впитывая прохладу свежей воды. Она вспомнила о нем и о его отказе провести вместе эти выходные; она хотела просто поговорить с ним без свидетелей – о том, что между ними не ладилось, поговорить безо всяких взаимных упреков и слез. Она опустила голову, чтобы повесить флягу на пояс, а подняв ее, увидела фигуру человека, возникшего из ниоткуда, он бросился на нее с ножом в руке – грозным пастушеским ножом, лезвие которого со временем темнеет и теряет свою прямизну, но, заточенное о гранитный камень, становится еще более страшным смертоносным оружием. Она закричала и попыталась защититься, выставив перед собой руки. Боль в запястье настигла ее на мгновение раньше, чем боль в левой груди, – она ясно почувствовала, как, разрывая нежную плоть, сталь вонзается в тело. В ту же секунду ее забил озноб и во рту появился неприятный вяжущий привкус. Нож вышел из груди, чтобы нанести новый удар в основание шеи. Она ощутила, как холодная сталь вгрызается в сухожилия и хрящи, как внутри что‑то обрывается, а вместо крика изо рта вырывается нечленораздельное животное клокотание. Ее удивило охватывающее тело тепло, оно разлилось по груди и обожгло горло, будто она глотала что‑то горячее и липкое, совсем не похожее на воду, которую пила минуту назад, и это ощущение вызывало у нее нестерпимую тошноту. |
