|
Никто еще не зимовал на куполе Антарктиды на такой высоте – три с половиной километра над уровнем моря, и редко кто брал на себя смелость предсказать, что ждет людей на Востоке в полярную ночь. И вдруг зашелестел, пронесся слушок, что теоретически морозы в этом районе возможны совсем уж неслыханные, градусов под сто двадцать ниже нуля. Люди забеспокоились, зашушукались по углам: слава, почет – вещи приятные, а не покойникам ли достанутся? Тогда Семенов объявил: пока самолеты еще летают – решайтесь, паникеры мне на станции не нужны. Полярники – народ самолюбивый, позориться никто не захотел, и разговоры прекратились. И тут двое начали кашлять. Не просились обратно, не намекали даже, а просто кашляли – надрывно и мучительно, днем и ночью. Бармин осмотрел их, легкие в порядке; бронхи – раздражены, конечно, но и у других не лучше: воздух здесь сухой, во рту как песком посыпано. Позорить этих двух Семенов не стал, отправил в Мирный по болезни и заменил двумя добровольцами. Одним из кашлявших и был Пичугин. Спустя несколько лет он все‑таки прозимовал на Востоке, да и на другие станции его охотно брали, но парень он был неглупый и к Семенову ни разу не просился.
– Может, Сагайдака с Молодежной взять? – предложил Гаранин, – Дизелист никак не хуже Дугина, бывший штангист, да и отзываются о нем неплохо. Семенов задумался. Сагайдака он знал, ничего предосудительного за ним не числилось. И все‑таки что‑то мешало без раздумий принять эту вроде бы подходящую кандидатуру, что‑то мешало… – С изъяном твой Сагайдак! – вспомнил Семенов. – Не хочу ему прощать того тюленя. Может, спорным был тот случай, немногие бы придали ему значение, но при отборе в первую пятерку следовало учитывать все. В одну из первых экспедиций товарищи застали Сагайдака на припае за странным занятием: преградив тюленю путь к воде, он пинал его, неповоротливого и беспомощного на льду, ногами и хлестал ремнем. На недоуменный вопрос, зачем он это делает, Сагайдак ответил, что просто так, от скуки. Заступники позволили тюленю плюхнуться в разводье, а про случай тот поговорили и забыли… – Правильно, с изъяном, согласился Гаранин. – Послушай, Сергей, у меня есть совершенно неожиданное предложение. – Ну? – Только не отвергай с ходу, подумай: Веня Филатов!.. Ну, вот, я ведь просил тебя подумать! Семенов отрицательно покачал головой. – Во‑первых, мы с ним не зимовали. Во‑вторых, говорят, вспыльчивый и склочный. – Кто говорит? – Не помню. – Семенов пожал плечами. – А с чего это ты вдруг? – Честно говоря, совсем не вдруг, я с самою начала о нем думал, – признался Гаранин. – Просто ждал, что найдется кто‑то более знакомый и проверенный в деле. А теперь вижу, что вряд ли найдется. Покровский и Уткин сразу же после дрейфа на новую зимовку не пойдут, они не такие ослы, как мы с тобой, да и жены их не пустят. Тимофеев только неделю назад прилетел на нашу Льдину, забирать его оттуда – рука не поднимется. Пичугин, Сагайдак отпадают, фамилии остальных, кто в списках, мне вовсе не знакомы. А про Филатова действительно разное говорят. Но обрати внимание: или очень хвалят, или от души ругают. – Чего же здесь хорошего? – В таких случаях я люблю разбираться: кто хвалит, а кто ругает. – Ну и разобрался? – Да, Его любит Бармин и терпеть не может Макухин. – Это уже кое‑что… А от себя что можешь сказать? – Они, как ты знаешь, дрейфовали вместе, мы же их меняли…– задумчиво продолжал Гаранин. – Тебе‑то было некогда, ты принимал у Макухина станцию, а я две недели жил в одном домике с Филатовым. И он мне понравился. – Чем? – Он бывал вспыльчив и груб… – Начало многообещающее, – усмехнулся Семенов. |
