|
А за ним скрывалась притча, когорую давно рассказал Семенову Андрей. На фронт он попал семнадцатилетним подростком, худым и долговязым, физических сил после запасного полка с его тыловым пайком было немного, да и опыта солдатского никакого. А случилось так, что пришлось чуть не сутки без отдыха шагать по разбитой дороге, потому что нужно было закрыть собою прорыв. Андрей с непривычки разбил ноги, стесал со ступней кожу и молча, сжав зубы, криком кричал на каждом шагу. А были в их роте две повозки, которые везли станковые пулеметы и нескольких пожилых солдат, совсем выбившихся из сил. И Андрей стал мечтать о том, чтобы попасть на повозку. Он плелся, нагруженный тяжелой скаткой, винтовкой л лопаткой, и мечтал, что комвзвода увидит его муки и отправит на повозку. Эта мечта настолько овладела им, что и в самом деле лишила его всяких сил, и он уже даже не шел, а слепо передвигался, не сводя с повозки мучительно‑красноречивого взгляда. И тогда к нему подошел комвзвода, тащивший на себе, кроме скатки, еще и ручной пулемет, и сказал: «Хочешь на повозку?.. Это можно. Только на ней места нет, так что скажи, кого ссадить… Ну, кого?.. Так иди и не оглядывайся… сачок!» И когда сгорающий от стыда Андрей понял, что на повозку у него нет шансов, появилось второе дыхание. Долго он смывал с себя тот позор…
Этого урока Гаранин не забывал всю жизнь. Нет сил – помни о повозке. Пал духом, ищешь жалости – помни о повозке! Гаранина сменил Семенов, Дугин, Филатов и Бармин один за другим крутили рукоятку. Тот, кто освобождался, подогревал воду для охлаждения дизеля: если он вдруг заработает, вода потребуется сразу. Не было дыхания, сдавило сердце. Кислород! Заменить кислород не могло ничто. Снова слегли Гаранин и Дугин. Резкий запах нашатыря вызывал тошноту, мучительно хотелось пить. Семенов лечь отказался: и, прислонившись к верстаку, смотрел, как Бармин и Филатов из последних сил крутят рукоятку. Их лица двоились, на них наплывала розовая дымка, и Семенов знал, что на ногах он останется недолго. А тут еще впервые сдал Бармин: хлынула носом кровь. И тогда Семенов понял, что игра проиграна. Если все бросить и лечь отдыхать, масло и дизеле застынет, а вода превратится в лед и разорвет емкость. Сил начинать сначала больше не будет. Слезы бессилия выступили на его глазах. Увидев их, зашевелился и хотел встать Гаранин, поднялся Дугин, непривычными для него словами выругался Бармин. – Веня, – сказав Семенов, – моя очередь Филатов бросил рукоятку и замер. Семенов подошел к нему, взял за руку. Филатов не шелохнулся. – Отойди, сменю. Филатов обернулся – и подмигнул. – Идея, отец‑командир! «Опять не выдержал парень, – с жалостью подумал Семенов. – Год с ним Саша прожил, а не увидел, что кореш его – с приветом». – Ничего, дружочек, отдохни, – с лаской проговорил он. – Переведи дух. – Но‑но, только не вздумай бить по морде! – засмеялся Филатов. И таким диким и ненужным показался этот смех, что все с тревогой посмотрели на глубоко запавшие и будто налитые кровью Венины глаза. – Чего уставились? – поразился Филатов. – Саша, будь другом, зажги лампу, – Зажги, – повелительно сказал Семенов, видя, что Бармин колеблется. – А что дальше, Веня? – Я вот что подумал, отец‑командир… А что, если дадим дизелю прикурить? Семенов вздрогнул. – Воздушный фильтр? – крикнул он. – Всасывающий патрубок? Его волнение передалось всем. – В самом деле, – ошеломленно пробормотал Дугин. – Шанс! – Что с лампой делать? – Бармин отвел в сторону синее пламя. |
