|
..
Потом, наказанный, я сидел за печью, а она говорила бабушке: - Бесчувственный мальчишка, никого не любит... Обидно было слушать это. Когда мать наказывала меня, мне было жалко её, неловко за неё: редко она наказывала справедливо и по заслугам. И вообще - очень много обидного в жизни, вот хотя бы эти люди за оградой, - ведь они хорошо знают, что мне боязно одному на кладбище, а хотят напугать ещё больше. Зачем? Хотелось крикнуть им: "Подите к чорту!" Но это было опасно, - кто знает, как отнесётся к этому чорт? Он, наверное, где-нибудь близко. В песке много кусочков слюды, она тускло блестела в лунном свете, и это напоминало мне, как однажды я, лёжа на плотах на Оке, смотрел в воду, вдруг, почти к самому лицу моему всплыл подлещик, повернулся боком и стал похож на человечью щеку, потом взглянул на меня круглым птичьим глазом, нырнул и пошёл в глубину, колеблясь, как падающий лист клёна. Память работала всё напряжённее, воскрешая различные случаи жизни, точно защищаясь ими против воображения, упрямо создававшего страшное. Вот катится ёж, стуча по песку твёрдыми лапками: он напоминает домового - такой же маленький, встрёпанный. Вспоминаю, как бабушка, сидя на корточках перед подпечком, приговаривала: - Ласковый хозяин, выведи тараканов... Далеко за городом - не видным мне - становилось светлее, утренний холодок сжимал щёки, слипались глаза. Я свернулся калачиком, окутав голову одеялом, - будь что будет! Разбудила меня бабушка - стоит рядом со мной и, стаскивая одеяло, говорит: - Вставай! Не озяб ли? Ну, что - страшно? - Страшно, только ты не говори никому про это, ребятишкам не говори! - А почто молчать? - удивилась она. - Коли не страшно, так и хвалиться нечем... Пошли домой, и дорогой она ласково говорила: - Всё надо самому испытать, голуба душа, всё надо самому знать... Сам не поучишься - никто не научит... К вечеру я стал "героем" улицы, все спрашивали меня: - Да неужто не страшно? И когда я говорил: "Страшно!" - качая головами, восклицали: - Ага! Вот видишь? Лавочница же громко и убеждённо заявила: - Стало быть, врали, что Калинин встаёт. Кабы вставал, - разве испугался бы мальчишки? Да он бы его смахнул с кладбища и не видать куда. Людмила смотрела на меня с ласковым удивлением, даже дед был, видимо, доволен мною, всё ухмылялся. Только Чурка сказал угрюмо: - Ему - легко, у него бабушка - ведьма! III Незаметно, как маленькая звезда на утренней заре, погас брат Коля. Бабушка, он и я спали в маленьком сарайчике, на дровах, прикрытых разным тряпьём; рядом с нами, за щелявой стеной из горбушин, был хозяйский курятник; с вечера мы слышали, как встряхивались и клохтали, засыпая, сытые куры; утром нас будил золотой горластый петух. - О, чтоб тебя ро'зорвало! - ворчала бабушка, просыпаясь. Я уже не спал, наблюдая, как сквозь щели дровяника пробиваются ко мне на постель лучи солнца, а в них пляшет какая-то серебряная пыль, - эти пылинки - точно слова в сказке. В дровах шуршат мыши, бегают красненькие букашки с чёрными точками на крыльях. Иногда, уходя от душных испарений куриного помета, я вылезал из дровяника, забирался на крышу его и следил, как в доме просыпались безглазые люди, огромные, распухшие во сне. Вот высунулась из окна волосатая башка лодочника Ферманова, угрюмого пьяницы; он смотрит на солнце крошечными щёлками заплывших глаз и хрюкает, точно кабан. Выбежал на двор дед, обеими руками приглаживая рыженькие волосёнки, - спешит в баню обливаться холодной водой. Болтливая кухарка домохозяина, остроносая, густо обрызганная веснушками, похожа на кукушку, сам хозяин - на старого, ожиревшего голубя, и все люди напоминают птиц, животных, зверей. Утро такое милое, ясное, но мне немножко грустно и хочется уйти в поле, где никого нет, - я уж знаю, что люди, как всегда, запачкают светлый день. |
