|
..
Меня почти до слёз волнует красота ночи, волнует эта баржа - она похожа на гроб и такая лишняя на просторе широко разлившейся реки, в задумчивой тишине тёплой ночи. Неровная линия берега, то поднимаясь, то опускаясь, приятно тревожит сердце, - мне хочется быть добрым, нужным для людей. Люди на пароходе нашем - особенные, все они - старые и молодые, мужчины и женщины - кажутся мне одинаковыми. Наш пароход идет медленно, деловые люди садятся на почтовые, а к нам собираются всё какие-то тихие бездельники. С утра до вечера они пьют, едят и пачкают множество посуды, ножей, вилок, ложек; моя работа - мыть посуду, чистить вилки и ножи, я занимаюсь этим с шести часов утра и почти вплоть до полуночи. Днём, между двумя и шестью часами, и вечером от десяти до полуночи, работы у меня меньше, - пассажиры, отдыхая от еды, только пьют чай, пиво, водку. В эти часы свободна вся буфетная прислуга - моё начальство. За столом около отвода пьют чай повар Смурый, его помощник Яков Иваныч, кухонный посудник Максим и официант для палубных пассажиров Сергей, горбун, со скуластым лицом, изрытым оспой, с масляными глазами. Яков Иваныч рассказывает разные мерзости, посмеиваясь рыдающим смешком, показывая зелёные, гнилые зубы. Сергей растягивает до ушей свой лягушечий рот, хмурый Максим молчит, глядя на них строгими глазами неуловимого цвета. - Аз-зиаты! Мор-рдва! - изредка гулким голосом произносит старший повар. Эти люди не нравятся мне. Толстый, лысенький Яков Иваныч говорит только о женщинах и всегда - грязно. Лицо у него пустое, в сизых пятнах, на одной щеке бородавка с кустиком рыжих волос, он их закручивает в иголку. Когда на пароход является податливая, разбитная пассажирка, он ходит около неё как-то особенно робко и пугливо, точно нищий, говорит с нею слащаво и жалобно, на губах у него появляется мыльная пена, он то и дело слизывает её быстрым движением поганого языка. Мне почему-то кажется, что вот такими жирненькими должны быть палачи. - Бабу надо уметь накалить, - учит он Сергея и Максима; они слушают его внимательно и надуваются, краснеют. - Азиаты, - брезгливо бухает Смурый, тяжело встаёт и командует мне: Пешк'ов - марш! В каюте у себя он суёт мне книжку в кожаном переплёте и ложится на койку, у стены ледника. - Читай! Я сажусь на ящик макарон и добросовестно читаю: - "Умбракул, распещрённый звёздами, значит удобное сообщение с небом, которое имеют они освобождением себя от профанов и пороков"... Смурый, закурив папироску, фыркает дымом и ворчит: - Верблюды! Написали... - "Оголение левой груди означает невинность сердца"... - У кого - оголение? : - Не сказано. - То значит - у баб... Э, распутники. Он закрывает глаза и лежит, закинув руки за голову, папироса чуть дымится, прилепившись к углу губ, он поправляет её языком, затягивается так, что в груди у него что-то свистит, и огромное лицо тонет в облаке дыма. Иногда мне кажется, что он уснул, я перестаю читать и разглядываю проклятую книгу - надоела она мне до тошноты. Но он хрипит: - Читай! - "Венерабль отвечает: посмотри, любезный мой фрер Сюверьян"... - Северьян... I - Напечатано - Сюверьян... - Ну? Вот чертовщина! Там в конце стихами написано, катай оттуда... Я катаю: Профаны, любопытствующие знать наши дела Никогда слабые ваши очи не узрят оных. Вы и того не узнаете, как поют фреры. - Стой, - говорит Смурый, - да это ж не стихи! Дай книгу... Он сердито перелистывает толстые, синие страницы и суёт книгу под тюфяк. - Возьми другую... На моё горе у него в чёрном сундуке, окованном железом, много книг тут: "Омировы наставления", "Мемории артиллерийские", "Письма лорда Седенгали", "О клопе насекомом зловредном, а также об уничтожении оного, с приложением советов против сопутствующих ему"; были книги без начала и конца. |
