|
..
Я не стерпел и начал рассказывать, как мне тошно жить, как тяжело слушать, когда о ней говорят плохо. Стоя против меня, положив руку на плечо мне, она сначала слушала мою речь внимательно, серьёзно, но скоро засмеялась и оттолкнула меня тихонько. - Довольно, я всё это знаю - понимаешь? Знаю! Потом взяла меня за обе руки и сказала очень ласково: - Чем меньше ты будешь обращать внимания на все эти гадости, тем лучше для тебя... А руки ты плохо моешь... Ну, этого она могла бы и не говорить; если б она чистила медь, мыла полы и стирала пелёнки, и у неё руки были бы не лучше моих, я думаю. - Умеет жить человек - на него злятся, ему завидуют; не умеет - его презирают, - задумчиво говорила она, обняв меня, привлекая к себе и с улыбкой глядя в глаза мои. - Ты меня любишь? - Да. - Очень? - Да. - А - как? - Не знаю. - Спасибо; ты - славный! Я люблю, когда меня любят... Она усмехнулась, хотела что-то сказать, но, вздохнув, долго молчала, не выпуская меня из рук своих. - Ты - чаще приходи ко мне; как можешь, так и приходи... Я воспользовался этим и много получил доброго от неё. После обеда мои хозяева ложились спать, а я сбегал вниз и, если она была дома, сидел у неё по часу, даже больше. - Читать нужно русские книги, нужно знать свою, русскую жизнь, поучала она меня, втыкая ловкими розовыми пальцами шпильки в свои душистые волосы. И, перечисляя имена русских писателей, спрашивала: - Ты запомнишь? Она часто говорила задумчиво и с лёгкой досадой: - Тебе нужно учиться, учиться, а я всё забываю об этом! Ах, боже мой... Посидев у неё, я бежал наверх с новой книгой в руках и словно вымытый изнутри. Я уже прочитал "Семейную хронику" Аксакова, славную русскую поэму "В лесах", удивительные "Записки охотника", несколько томиков Гребёнки и Соллогуба, стихи Веневитинова, Одоевского, Тютчева. Эти книги вымыли мне душу, очистив её от шелухи впечатлений нищей и горькой действительности; я почувствовал, что такое хорошая книга, и понял её необходимость для меня. От этих книг в душе спокойно сложилась стойкая уверенность: я не один на земле и - не пропаду! Приходила бабушка, я с восторгом рассказывал ей о Королеве Марго, бабушка, вкусно понюхивая табачок, говорила уверенно: - Ну, ну, вот и хорошо! Хороших-то людей много ведь, только поищи найдёшь! И однажды предложила: - Может, сходить к ней, сказать спасибо за тебя? - Нет, не надо... - Ну и не надо... Господи, господи, хорошо-то все как! Жить я согласна - веки вечные! Королеве Марго не удалось позаботиться о том, чтобы я учился, - на троицу разыгралась противная история и едва не погубила меня. Незадолго перед праздниками у меня страшно вспухли веки и совсем закрылись глаза, хозяева испугались, что я ослепну, да и сам я испугался. Меня отвели к знакомому доктору-акушеру Генриху Родзевичу, он прорезал мне веки изнутри, несколько дней я лежал с повязкой на глазах, в мучительной, чёрной скуке. Накануне троицы повязку сняли, и я снова встал на ноги, точно поднялся из могилы, куда был положен живым. Ничего не может быть страшнее, как потерять зрение; это невыразимая обида, она отнимает у человека девять десятых мира. В весёлый день троицы я, на положении больного, с полудня был освобождён от всех моих обязанностей и ходил по кухням, навещая денщиков. Все, кроме строгого Тюфяева, были пьяны; перед вечером Ермохин ударил Сидорова поленом по голове, Сидоров без памяти упал в сенях, испуганный Ермохин убежал в овраг. По двору быстро разбежался тревожный говор, что Сидоров убит. Около крыльца собрались люди, смотрели на солдата, неподвижно растянувшегося через порог из кухни в сени головой; шептали, что надо позвать полицию, но никто не звал и никто не решался дотронуться до солдата. |
