Николай Лейкин. В монументной лавке
В монументную лавку входит, переваливаясь с ноги на ногу, пожилая и рыхлая купчиха в ковровом платке и в шелковой косынке на голове. Уши поверх косынки завязаны белым носовым платком. Ее сопровождает старуха в черном суконном платье. Голова повязана таким же платком концами назад. В руках ридикюль. Их встречает приказчик. — Ух! — говорит купчиха. — Смучилась вся. Дайте сесть. — Сядьте, матушка, Василиса Савельевна, сядьте вот тут на лавочку, — суетится около нее старуха. Купчиха садится. — Раскисла, совсем раскисла! — продолжает она. — В пятках свербление, в глазах мелькание, под коленками трясение и сердце не в себе. — Что прикажете, сударыня? — вопросительно наклонился к ней приказчик, опираясь одной рукой на стол. — Да погоди, молодец! Ну, что ты к душе-то пристаешь? Дай ей отдышаться! — обрывает его старуха. — В монуметную лавку пришли, так уж, знамо, тешки осетровой под хреном не спросим. Памятничек бы мне новопреставленному супругу… Только какой получше. — Монумент-с? Можно. Я вот вам сейчас рисунки покажу. Во вкусе рококо, в готическом стиле. — Нет, нет. Какой монумент! Он ведь у меня православный был, а не немец. Просто памятник. Зачем ему монумент? — В таком разе, может, плиту желаете или гранитную глыбу? — Да что ты тараторишь-то! — снова перебила приказчика старуха. — Ты товар показывай. Ну, где ж это видано, чтоб под плитой лежал купец? Ты купеческий памятник кажи. — Извольте-с, можно и купеческий. Купцы вот больше под такими серыми мраморами любят ложиться, — стукнул он по памятнику. — Урну на него можно с ангелом поставить. — А что это за урна такая? — спросила купчиха. — Ваза-с, в которую ангельские слезы капают. — Ну вот! Еще, пожалуй, иные за рюмку примут. Скажут: нашла чем помянуть! Покойник у меня, не тем будь помянут, тоже любил насчет винного-то малодушества… — Помилуйте, сударыня, рюмка маленький предмет, а тут большой сосуд. Это и не похоже. — Ничего не значит. Он всегда из большого сосуда и пил. — Коли так — два горящих факела крест-накрест прикажите. — Что ты, что ты! — вскинулась на приказчика купчиха. — Того и гляди за поджигателя примут. У него два раза лавка горела. Приказчик развел руками. — Ежели уж не то и не другое, то позвольте трубу и опрокинутую чашу изобразить, — сказал он. — Ты опять с чашей! Говорят тебе, что от чаши-то он и Богу душу отдал. Раз даже в окошко выпрыгнуть порывался. Тем и спасли, что за халат ухватили. А труба ему уж и совсем не идет. Он купец был, а не музыкант. — Так что ж, что купец? Нельзя же, сударыня, на памятнике аршин с ножницами крест-накрест и кота изобразить. Наконец, тут труба не музыкантная, а ангельская и чаша тоже… Желаете змию? Это эмблема вечности будет. Купчиха замахала руками: — Нет, нет! Пожалуй, еще за зеленого змия примут. А он, голубчик, два раза доходил до него. — Ну, надломленное древо, — предложил приказчик, подумав. — И древ не надо. Мы дровами не торговали. У нас две башмачные лавки были. Нельзя ли что-нибудь так, чтоб и благородно было, и божественно, и фигуристо? — Ей-Богу, уж не знаю, что вам предожить, — зачесал затылок приказчик. — Заходящее солнце не прикажете ли и лучи в разные стороны?.. — Не надо солнце. Солнце он и при жизни не любил. Как, бывало, солнце — сейчас сердится. В хорошую-то да в солнечную погоду, вишь ты, калош резинковых не покупали, а у нас в лавке большой склад был. |
