Неразбериха продолжалась: через прорыв открылся путь и для общественных сношений, и для воровства. Я никак не мог угомониться. Несмотря на гудящую голову и телесную усталость, мысль о койке была невыносима. Какой тут сон, когда дыра в горячем тумане тропиков освещена словно ярмарка и так же шумит? Я помню, как пребывая в оцепенении, все собирался что-то сделать, но не мог сообразить, что именно.

Мне захотелось выпить, и я нырнул в коридор, но меня едва не сбил с ног какой-то юнец, выскочивший навстречу. За ним шли Филлипс, Виллер и еще один человек; увидав меня, они отступили. Мне показалось, что персона Филлипса издает слабый аромат, но не рома, а бренди. Он обратился ко мне, стараясь не дышать:

— Этот негодник с «Алкионы», сэр. Вам бы лучше запереть все хорошенько.

Я кивнул и немедленно вошел в пассажирский салон. Здесь передо мною предстал не кто иной, как маленький Пайк. Слезы он осушил, грудь выставил — ни дать ни взять зобастый голубь! Пайк выразил надежду, что я оправился от ушиба, хотя вид у меня, по его мнению, скверный. Однако ответить мне он не дал. Обычно в присутствии других он ведет себя подчеркнуто скромно, но сегодня разошелся.

— Подумать только, мистер Тальбот, я обслуживал пушки! А потом стоял у талей, когда вынимали заряд.

— Мои поздравления.

— В этом, конечно, нет ничего особенного. Перед тем как нас отпустить, мистер Аскью сказал, что несколько дней обучения — и он сделал бы из нас первоклассных канониров!

— Вот как?

— Да, он сказал, мы побили бы всех лягушатников, не говоря о чертовых янки!

— Как мило с его стороны. Да, Бейтс, бренди. И попросите, пожалуйста, Виллера принести мне в каюту бутылку бренди и стакан.

— Слушаюсь, сэр.

— А сейчас — стакан бренди мистеру Пайку.

— О нет, сэр, не могу. Я не привык к бренди, мистер Тальбот, от него у меня во рту горит. Если можно, эля, пожалуйста.

— Слышите, Бейтс? Это все.

— Есть, сэр.

— Мне было так жалко вас, когда вы упали, мистер Тальбот. Когда вы стукнулись головой о потолок — то есть о подволок, так он называется, — мы не удержались от смеха, потому что это показалось так смешно, но, конечно, вам, наверное, было очень больно.

— Очень.

— Но мы все были, как бы сказать, натянуты, словно струна, и потому нас смешила сущая ерунда, как частенько бывает в напряженной обстановке — мы сильно переволновались и просто не могли не смеяться над мистером Уилкинсом, и потом, когда мистер Аскью сказал, что вы…

— Я помню, мистер Пайк.

— Зовите меня Дик, сэр, если угодно. На службе меня называли Дикки или даже Дикобразом.

— Мистер Пайк!

— Да?

— Мне хотелось бы забыть о том прискорбном эпизоде. И я буду весьма обязан, если…

— О, разумеется, сэр, если вам угодно. Что ж, мистеру Аскью мы все кажемся смешными. Однажды я стоял рядом с пушкой, рот у меня, видимо, открылся, а сам я и не заметил, и мистер Аскью спросил: «Мистер Пайк, вы что — пробку от дула проглотили?» Как все смеялись! Это, мистер Тальбот, такая затычка, для…

— Да, знаю. Бейтс, эля, пожалуйста, для мистера Пайка.

— Ну, значит, за победу над… О, теперь так не скажешь. Тогда — за здоровье короля Людовика. Боже мой, я сейчас наберусь!

— Вы просто переволновались.

— Да, переволновался, и сейчас волнуюсь. Все было так волнительно… и сейчас тоже. Вы позволите угостить вас бренди?

— Не теперь. Быть может, чуть погодя.

— Подумать только, я стоял у пушки! Я был в орудийной обслуге бакборта… да, левого борта, ведь был же!

— Мистер Пайк!

Вошла мисс Грэнхем.