Существует только «здесь» и «сейчас». Две идущие рядом улицы; звонит колокол «Алкионы», наш тут же отзывается немедленным эхом, — значит, пробило четыре склянки дневной вахты; на «Алкионе» раздался призыв: «За ромом — подходи!», подхваченный в нескольких ярдах от меня, у нас на корабле… Толпы матросов наводнили палубы; важная, хотя и малопонятная деятельность, которую ведут они двадцать четыре часа в сутки, дабы поддерживать существование на обоих судах… Обшивка со стыками, залитыми смолой, которая иногда плавится — ровный бег полос усиливает ощущение безотрадной и тошнотворной реальности, а движение их наводит страх… Только это все и существует…

Какая получилась банальность! Я попытался сказать, что думаю, и не сумел.

Это затерянное в тропиках нигде было целым миром — воображаемым миром, поместившимся на перешейке истории, знаменующем конец величайшей войны, середину длиннейшего путешествия… Оно было… Ничем оно не было! Чудо и вместе с тем — суровая действительность. Я истерзал английский в попытках передать свои чувства, но потерпел неудачу.

— Эдмунд!

Я повернулся, не вставая со стула. В дверь заглядывал Деверель. Его визит, признаться, показался мне лишним.

— Что вам, Деверель? Я собирался…

— Бог ты мой! Да у него свои запасы бренди! А можно стаканчик самому скверному ученику?

— Угощайтесь! Но разве вам не…

— Запретили пить, словно сынку священника? Черт с ним, сейчас мирное время, не закуют же меня в кандалы. Если он не выпустит меня из-под ареста, швырну ему оружие, сойду на берег — и на все четыре стороны!

— Не понимаю, о чем вы.

— Дорогой мой Эдмунд, да что он мне сделает? Выправит официальное порицание от адмиралтейства? Пусть меня ломают — сломать можно лишь клинок, проклятый кусок железа, который уже все равно мне не надобен, потому что теперь кругом мир!

— Клинок дворянина…

— К востоку от Суэца белый человек отлично обойдется…

— Мы же не к востоку от Суэца.

Деверель глотнул щедрую порцию бренди, перевел дух и продолжил:

— Не могу его упрашивать. Это значит — сломать не только клинок, но и себя самого. У меня есть гордость.

— У всех есть.

— План у меня такой. Вы сообщите ему о моем предложении.

— Я?

— Кто же еще? Остальные — сущие зайцы. А потом, что вам терять?

— Чертовски много.

— Скажете, что я обязуюсь не доставлять ему неприятностей, пока не прибудем в порт.

— Это хорошо.

— Подождите. Там я подам в отставку.

— Или вас отправят в отставку, Деверель.

— А какая разница? Вы не пьете, Эдмунд, и вы сегодня настоящий зануда. Скажите ему, что как только я перестану быть офицером, вы передадите ему мой вызов…

— Что?!

— А вы не понимаете? Представляете, как «ворчун-драчун» примет вызов?

— Представляю.

— Когда про «Алкиону» подумали, что это лягушатники, он затрясся не хуже топселя.

— Вы серьезно?

— А разве не видно?

— Вы его недооцениваете.

— Это уж мое дело. Так вы ему скажете?

— Послушайте, Деверель… Джек. Вы с ума сошли.

— Скажите ему!

Я замолчал — но лишь на миг — и тут же принял решение.

— Нет.

— Нет? Вот так вот?

— Сожалею.

— Господи, ушам не верю.