В одну из капризных вёсен – погода стояла переменчивая и коварная – Цветанка застудилась, провалившись по пояс под лёд. Выкарабкаться-то выкарабкалась, но быстро просушиться и согреться возможности не было. Она долго терпела ноющие боли в низу живота, пока они с Дарёной не нашли знахарку в селе, мимо которого пролегал их путь. Выслушав жалобы и глянув опытным глазом, та сказала:

«Э, голубушка, всё женское естество ты себе отморозила. Огневицу [21] подлечим, а вот детушки у тебя вряд ли будут…»

Цветанка и не помышляла о детях – лишь бы хворь унять, чтобы боль не докучала, а там хоть трава не расти. Они прожили у знахарки почти до самого лета, а потом снова отправились в вольные скитания.

Призрачный волк долгое время не появлялся в снах воровки, и она уже почти забыла горький привкус тоски, когда даже хлеб не жуётся без слёз. Их с Дарёной занесло в северные приморские земли, в насквозь пропахший рыбой городишко под названием Марушина Коса. Море… Туманно-холодное и суровое, оно вяло лизало серый береговой галечник, и Цветанке ярко и тепло вспомнился Соколко. Может быть, где-то здесь он своей игрой на гуслях вызвал из глубин морского владыку… А ещё здесь чувствовалась близость Волчьих Лесов: к Цветанке вернулась её призрачная тоска. Острыми белыми зубами она впилась в сердце воровки, и оно тяжко заколотилось, откликаясь на глухое, глубинное биение солёного мрака.

Городок жил рыбной ловлей и промыслом пушнины. Рыбу отправляли по торговым путям и солёной, и копчёной, и живой в огромных бочках с водой. Всё здесь пахло рыбой – и вода, и воздух, и даже хлеб, в котором попадались перламутровые чешуйки. Самыми частыми блюдами на постоялых дворах здесь были уха и рыбные пироги. Дарёне в Марушиной Косе не понравилось:

«Промозгло здесь как-то, – сказала она, ёжась и глядя в затянутое тучами осеннее небо. – Безрадостно…»

Безрадостно-то безрадостно, однако деньжата зарабатывать было надо. Дарёна играла, Цветанка пела, но без особого успеха. Народ тут жил какой-то угрюмый, песни пел заунывные, которые тянулись, как отягощённый уловом невод из моря, а к незнакомым песням из других земель здесь относились настороженно. Цветанка уже подумывала, не наняться ли на отгрузку рыбы, сунулась туда, сюда – не выходило, а вот пару кошельков походя подрезать получилось легко и привычно, хотя Дарёна этого и не одобряла. Вдруг серое брюхо неба вспорол нечеловеческий вопль, от которого даже вездесущие чайки испуганно вспорхнули – трубно-долгий, многоколенчатый, переливавшийся на разные лады, а завершился он вполне человеческим потоком плаксивой брани. Озадаченная Цветанка протиснулась сквозь толпу. Вопил мужик, сидевший с разинутым ртом на складном стульчике, а над ним склонилась стройная девушка с толстой косой цвета золы. На её поясе висело множество хитрых приспособлений, а занималась она тем, что безжалостно выдирала у мужика его гнилые зубы. Несмотря на внешнюю хрупкость, у неё вполне доставало силы орудовать щипцами: крак! ай! – и выдранный зуб летел под ноги, в осеннюю грязь.

Цветанка не могла оторвать взгляда от её пепельных волос, странно сочетавшихся с молодым и гладким лицом. На девушке был длинный светлый передник, весь в пятнах крови – как застарелых, бурых, так и свежих, ярко-алых, и в нём она походила не то на палача, не то на мясника. Покончив с зубами, она принялась аккуратно выстригать у мужика из бороды колтуны, попеременно орудуя то ножницами, то гребешком. Тот сидел весь в слезах, соплях и кровавой слюне, шмыгая носом и жалуясь:

«Ох, горе горькое, да за что ж мне такая злая напасть?»

Девушка не обращала на его сетования никакого внимания. Приведя ему бороду в приличный вид, она перешла к подстриганию волос.