– Ну… гуляют, вестимо, – уклончиво усмехнулась Тихомира.

– А как гуляют? – не удовлетворилась этим ответом Дарёна. – Напиваются, поди… вдрызг?

– Всякое случается, – вновь спрятав взгляд под золотыми щёточками ресниц, – сама скромность! – сказала оружейница-северянка. – Невестам этого лучше не ведать.

– Ну вот, опять «лучше не ведать»! – надулась Дарёна.

Однако не успела она как следует отдохнуть, как её опять подхватили под белы рученьки – и на реку с девушками. Возглавляла это шествие матушка Крылинка.

– Чтоб потом не плакать, перед свадьбой все слёзы надобно вылить, – повторила она озадачившие Дарёну накануне слова.

Дарёне предписывалось сесть у воды и голосить, расплетая волосы. Оплакивание косы – так это называлось, но, каким бы ни было название у этого обряда, он казался Дарёне нелепым, ненужным и невыполнимым. На глазах не чувствовалось и намёка на слёзы – даже близко не было, а притворный вой звучал наигранно и глупо.

– Надо, моя голубка, надо, – квохтала Крылинка. – Девушки тебе пособят.

И они пособили… Так пособили, что хоть уши затыкай! Кто котёночьи-тоненько, кто однозвучно и гнусаво, кто заливисто и на разные лады, а кто неожиданно басовито – завыли, заплакали девушки, и только Дарёна посреди всего этого «горя» корчилась и зажимала рот, чтобы сдержать невыносимо щекотный смех.

– Не смейся – плачь! – сердилась Крылинка, уперев руки в бока. – Сейчас не выплачешься – опосля слёзы лить придётся…

Девушки с воем расплетали Дарёне волосы, пропускали пряди меж пальцев, осыпали лепестками цветов из своих венков. Некоторые так ответственно отнеслись к этому делу и так прониклись духом обряда, что по щекам у них катились взаправдашние слёзы…

– Нет, матушка Крылинка, ну бред же! – сквозь смех взмолилась Дарёна. – Не могу я плакать, когда на душе светло и птицы поют!

– Эх, ты, – вздохнула та. – Вот помяни моё слово – наплачешься…

– Нет, матушка Крылинка, – ласково сжимая её руку меж своих ладоней, заверила Дарёна. – Не наплачусь. Мы с Младой любим друг друга и в ладу жить будем. Она не обидит меня!

Крылинка лишь покачала головой, а Дарёна нежилась на солнышке и щурилась от нестерпимого блеска водной глади… Чудесный всё-таки день выдался, весна в силу вошла, а там и лето на пороге.

Всё кончается – завершился и девичник; вытянулись тени на земле, загустело золото солнца, становясь янтарём. Гостьи потрезвее, заботясь об односельчанках, провожали домой тех, кто основательно набрался, а то, не ровен час, спьяну и проход не туда выведет; для них праздник был кончен, а вот хозяевам осталось ещё много хлопот – уборка и мытьё посуды. Тихомира оставалась в доме Твердяны на время работы над перековкой меча, и они стояли под яблоней, провожая народ и что-то вполголоса обсуждая. Северянка сняла шапку, чтобы остудить голову посвежевшим вечерним воздухом, и вдоль её спины повисла белокурая коса – светлее белёного льна. Хороша была Тихомира, и девушки по ней, должно быть, вздыхали и сохли, но сердце Дарёны принадлежало чёрной кошке с синими яхонтами глаз.

Вот уже и ночь смотрела сверху многоглазой звёздной бездной, а Дарёне всё не спалось… Ёжась у открытого окна, – не до конца прогревшаяся земля ещё дышала холодом по ночам – Дарёна считала звёзды и думала. Нырять памятью в пёстрый поток минувшего дня было и сладко, и тягостно. «Как-то там Лаладин сон оброненный – завял, поди, или, быть может, затоптали его, бедненького?.. Надо будет на то озерцо сходить, прощенья у его собратьев попросить… – Шмыганье носом, зябкое движение плеч – и новый виток дум: – Какая у Тихомиры голова гладкая, даже синим не отливает – так светлы её волосы… Глаза – мышиный горошек.