Марсель Пруст Жанне Пуке:

«Если вы вспомните, что такси в то время не существовало, вас наверняка поразит, что каждый воскресный вечер, когда я возвращался в Орлеан поездом, отходившим в 7-40, он всякий раз отвозил меня в экипаже на вокзал… и ему случалось даже доезжать до Орлеана! Моя дружба к нему была огромна, в казарме я только о нем и говорил, так что мой денщик, капрал и т. д. видели в нем некое божество, и на Новый год даже послали ему поздравление в знак своих верноподданнических чувств!..»

Именно у госпожи де Кайаве Пруст познакомился с Анатолем Франсом, чьим стилем восхищался, и которому суждено было дать многие черты для Бергота. Он воображал себе Франса «седовласым сладкопевцем», когда же увидел перед собой человека с носом, «похожим на раковину улитки», с черной бородкой и слегка заикавшегося, то был разочарован. Тот Франс, которого он «сотворил как сталактит, капля за каплей, из прозрачной красоты его книг, оказывался ни на что не годен с того момента, как приходилось признать за ним нос-улитку и черную бородку». Нос и бородка «вынуждали его переделывать персонаж»; он был удручен необходимостью привязывать к ним «будто к воздушному шару этого человека с бородкой», не зная, сможет ли он взлететь.

— Вы ведь так любите умные вещи… — сказал ему Франс.

— Я вовсе не люблю умные вещи; я люблю только жизнь и движение, — ответил Пруст.

Он был искренен; ум для него был так естественен, что он ничуть не ценил его игры, в то же время он завидовал натурам непосредственным и восхищался их грацией.

Выход в свет

Покинув полк, он захотел продолжить учебу. С детства у него было одно призвание — писать, и с тех пор он рассматривал писательскую науку как занятие требовательное и исключающее все постороннее. Но он обожал своих родителей и не хотел им перечить. Доктор Пруст желал видеть его на дипломатическом поприще.

Марсель Пруст своему отцу:

«Дорогой Папочка, я по-прежнему надеюсь добиться когда-нибудь продолжения своих литературных и философских занятий, для которых, полагаю, создан. Но поскольку я вижу, что каждый год приносит мне лишь очередную, еще более практическую дисциплину, то предпочитаю сразу избрать одно из предложенных тобою практических поприщ. По твоему выбору я начну серьезно готовиться к конкурсу либо Министерства иностранных дел, либо Школы Хартий. Что же касается адвокатской конторы, то уж лучше я пойду к какому-нибудь биржевому маклеру: впрочем, будь уверен, я не продержусь там и три дня! Это не значит, будто я не считаю по-прежнему, что любое другое занятие, кроме литературы и философии, для меня — потерянное время. Но среди многих зол есть получше и похуже. Даже в дни наибольшего отчаяния я не мог представить себе ничего ужаснее адвокатской конторы. Посольства, избавляя меня от нее, представляются если не призванием, то хотя бы лекарством…»

Интересно отметить, что, начиная с этого периода его жизни всё, не относящееся к литературе и философии, казалось ему потерянным временем. Но, поскольку на потерю времени его обрекала сыновняя почтительность, а дорога в посольства лежала через Школу политических наук, то он в нее поступил. Там он вновь повстречал Робера де Бийи, Габриеля Трарьё, и вместе с ними слушал лекции Альбера Сореля, Альбера Вандали, Леруа-Больё. Он слушал внимательно, не делал заметок и как-то написал в тетради, до того остававшейся девственной:

Столь серьезен? Да, конечно, но также и легкомыслен, тут нет противоречия.