23

В яростной свистопляске ветра и снега, разыгравшейся за стенами цеха, наступила кратковременная передышка. Печь немного очистилась от закутавшего ее сернистого тумана. Температура внутри нее повышалась, теперь и темные верхние поды засветились вишневым свечением. Новый режим был принят и пошел. Прохоров позвонил в вентиляторную и услышал в трубке мощное звенящее пение — оба эксгаустера трудились во все свои лошадиные силы и киловатты, можно было не спрашивать объяснений дежурного.

А затем буря с бешенством обрушилась на стены и крышу. Ее громовой рев пробивался сквозь грохот мельниц и шум работающих печен. Мокрую муть, появившуюся в воздухе в начале пурги, сменил снег. Тонкий, как пыль, он носился белой пылью в воздухе, оседал на пол и машины, покрывал площадки и лестницы. У печей, где было жарко, он таял, на всех других местах лежал, постепенно утолщаясь. Темный от вечной грязи цех вдруг стал пронзительно белым. Рабочие ругались, готовясь к тяжкому испытанию, — сернистый газ с пылью никому не казался приятным, хотя к нему понемногу привыкали, но комбинация из снега, пыли и газа была непереносима. Даже самые выносливые побежали за противогазами.

Прохоров с Лахутиным стояли на верхней площадке, где всегда было трудно, а в пургу невозможно дышать. Еще не принесли данных, как идет обжиг, лаборатория, по обыкновению, запаздывала. Зато с каждой минутой становилось очевидней, что печь еще никогда так не шла. Голова ее полностью освободилась от газа, впервые стало легко дышать — рабочие вешали противогазы на перила, в них не было нужды. Ветер все усиливал нажим на печь, вгонял обратно в нее выбрасываемый наружу раскаленный воздух, стремился ее удушить. Но две машины, форсированные до предела, создавали свою встречную бурю — она гудела в газоходах, наполняла ревом трубу, тысячи кубометров отработанного воздуха ежеминутно выбрасывались в атмосферу. Ураган пригибал их вниз, мгновенно разносил по всему темному пространству придавленной тьмой долинки, но не мог ни задержать, ни замедлить. Это была ожесточенная борьба древней стихии, разбушевавшейся в унылом краю, между горными цепями и океаном, в исконном царстве морозов и метелей, — и двух маленьких машин, установленных человеком в тесной комнате, похожей на сарай: машины побеждали. Пурга выла, свистела, грохотала, рыдала, всячески неистовствовала, машины пели высокую однообразную, похожую на усиленный в тысячи раз звон кузнечика мелодию — борьба шла, не затихая ни на секунду. Осуществлялись самые горячие мечты Лахутина.

— Павлиныч! — кричал он восторженно. — Ну, скажу тебе, это точно, да! Дышишь, как в санатории! Истинно говорю, еще не бывало такого!

Прохоров постарался остудить его жар.

— Как порошок на верхних подах? Не спекается?

— Да нет же, нет! Как пошла настоящая тяга, спекание враз прекратилось. Голову даю — получим отменный огарок!

— Посмотрим. Не кажи гоп… Помнишь пословицу?

— Никакого гопа! Через полчаса сам увидишь в лабораторной сводке!

Лахутина позвали вниз, к топке. Прохоров остался на верхней площадке. Он уже не ждал в нетерпении сильно запоздавших анализов: картина становилась ясной и без них. Эта печь была живым анахронизмом, уродливым памятником недавней, но пережитой старины. Скоро вместо нее воздвигнут новые агрегаты с усовершенствованной технологией, с высокой производительностью. Никто не помянет ее добром. Да и зачем поминать ее добром? Будут вспоминать ее удушливые газы, ее жару, ее пыль: что здесь хорошего? Но, оказывается, она могла быть и иной, они просто не понимали этого. За ее неприглядным видом таилось доброе существо, нужно было угадать его и раскрыть. Дорогой мой Федор Павлиновнч Прохоров, один из лучших учеников заслуженного профессора, кому, как не тебе, шесть лет проработавшему на этой печи, следовало докопаться до ее тайн? Нет, милый, ты этого не сделал, ты принял ее, какой она была, даже не подумал о том, что она может, обязана быть иной; так ты поступил, никуда не денешься от этого.