— Удивительно! — оказал он Лахутину. — Крановщица эта дышит, хоть бы что! А ей хуже других!

— Всем не сладко! — отозвался, тот. — Привыкли, конечно, ко всему привыкаешь. А радости немного.

Прохоров показывал, что и здесь ему нипочем. Он раскрыл верхнее окошко, всматривался внутрь. В печи было темно, гребки ворошили черный порошок. Красильников знал, что и на этом верхнем поду температура достигает четырехсот градусов, там было жарче, чем в хлебной печи. Со стороны казалось, что печь скована морозом, над порошком клубился беловатый газ, он усиливал обманчивое впечатление холода. Выползая через щели наружу, газ разреживался, ив белого становился синим, поднимался вверх.

Прохоров захлопнул окно.

— Сейчас уже задыхаешься, — сказал он Красильникову с насмешкой. — Куда спасаться пойдешь, если печь нагрузить побольше?

— Куда-нибудь спасусь. Мой план, впрочем, не в том, чтобы спасаться…

— Какой твой план, не знаю, не видел. Общие соображения не заменяют конкретной программы…

— Будет все конкретно. Дай предварительно осмотреться.

— Осматриваться не мешаю. — Прохоров протянул руку Лахутину. — Павел Константиныч, я домой. Печь идет хорошо. Держи ее всю смену на максимуме.

Холодно кивнув Красильникову, он направился к лестнице. Красильников опять повернулся к печи. Она возвышалась над ним, как гора в непогоду, — вершина ее пропадала в облаке. Из цеха доносились трамвайные звонки мостовых кранов, округом гремел и свистел сжатый воздух. Красильников сделал шаг в сторону от перил, шаг был нетверд, голова кружилась, как от водки.

Лахутин поспешно поддержал его. Од понимал, Красильникову не сладко. В каждом слове и движении немолодого мастера чувствовалось искреннее участие.

— Павел Константиныч! — сказал Красильников, с трудом справляясь с осипшим голосом. — Сам я не хотел влезать в эту историю. Но раз взялся, надо держаться. Крепко надеюсь на твою помощь.

— Насчет помощи не сомневайся, всей душой! — ответил Лахутин. — А что не хотел лезть, тебе видней…

Красильников проговорил, против воли волнуясь и досадуя на себя за волнение:

— Надеюсь, ты не веришь, что я пришел к вам… Ну, из-за Федора Павлиновича…

Лахутин, помолчав, сказал неопределенно и осторожно, с лица его сползла обычная доброжелательная усмешка:

— А чему мне верить? Ваше дело… В конторе народ, конечно, сейчас болтает всякое… Я прислушиваться не люблю.

5

Ночь была похожа на езду по скверной дороге: Красильникова, чуть он забывался, встряхивало, он падал в ямы и кренился на поворотах сна. Утром Красильникова словно подбросило на постели… Он вскочил: в смятении. В комнате было темно и глухо, такая же глухая чернота простиралась и за окном. Красильников знал, что произошло что-то очень важное. Он лежал и думал, что бы это могло быть. Потом он понял: преждевременный натиск зимы отбит. Возвратилась осень, это ее влажное дыхание ворвалось в открытую форточку! Красильников распахнул окно. Снег бесследно пропал. На востоке тлела полоска сентябрьского северного рассвета. Вся остальная земли и все остальное небо были темны и теплы. Земля смутно шелестела травами, небо подмигивало поздними звездами.

— Хорошо! — крикнул Красильников в теплую темноту. — Очень хорошо!

Он торопливо оделся и вышел наружу.