Полковник бросил взгляд на часы (одиннадцать часов двадцать три минуты) и встал.

— Все, — резко сказал он. — Подискутировали — хватит. Вы подпишете протокол, доктор?

— Нет, — отрезал Штейнбок. — А без моей подписи вы не имеете права…

— Имею, — сказал Гардинер. — Полномочий у меня гораздо больше, чем вам представляется, доктор. Надо соблюдать приличия, верно. Но если приходится выбирать… Вы только что говорили о выборе, а это в данном случае — моя прерогатива. Собственно, лично вы можете быть свободны, возвращайтесь в Хьюстон, и ваша профессиональная совесть останется незапятнанной.

— Могу я изложить свое особое мнение на том документе, который вы предлагали мне подписать, полковник?

— После того, как… После — да, не возражаю. Но тогда вам придется…

— Я не собираюсь уезжать, полковник, — сказал Штейнбок. — Если мне не удалось предотвратить это… — он попытался найти правильное определение, от волнения не нашел и продолжил: — Я должен хотя бы присутствовать, чтобы, если возникнет необходимость…

— Я как раз собирался просить вас об этом, доктор Штейнбок, — наклонил голову Гардинер. — Очень хорошо. Итак, — он повернулся к Бржестовски и Амистаду, сидевшим рядом и глядевшим на полковника с верноподданническим, как показалось Штейнбоку, блеском в глазах, — можете приступать, господа. Не думаю, что в сложившихся обстоятельствах имеет смысл тянуть до полудня. Полчаса роли не играют, верно? Начинайте. Доктор Штейнбок будет свидетелем того, что с доктором Пенроуз не произойдет ничего страшного. Держите меня в курсе, господа.

Полковник встал и пошел к двери.

Он молчал. Они что-то говорили ему, он не слышал. Амистад, этот психиатр-недоучка, не умевший отличить шизофрению от несварения желудка, принялся, доставая из шкафа коробочки, читать лекцию о типах психотропных препаратов и о необходимости очень строгой дозировки с тем, чтобы, с одной стороны, добиться нужного эффекта, а с другой — минимизировать вредное воздействие лекарственных средств на психику допрашиваемого. Говорил он со знанием дела, наверняка не один раз ему приходилось применять на практике свои небольшие, но специфические умения.

Штейнбок подошел ближе и прочитал название на упаковке, которую Амистад вскрыл и положил готовую к употреблению капсулу рядом с запечатанным в пластик одноразовым шприцем. Стерильность, конечно, прежде всего. Не дай Бог, в организм человека, которого сейчас убьют, попадет какой-нибудь болезнетворный микроб!

Сейчас сюда приведут Эндрю. Алису. Бернала. Диккенса. Кого еще? Штейнбок успел познакомиться только с ними. Никто из них, кроме Эндрю, не понимал, что их ждет. Штейнбок не понимал тоже. Он только знал, что нужно делать. Он просто знал это, как знает верующий, что на небе есть Бог.

А если войдет не Эндрю, а Алиса?

Он хотел ее видеть, больше всего на свете хотел именно этого. Увидеть, попрощаться и попросить уйти, пока они еще не начали. Уйти и закрыть — навсегда! — дверь с той стороны, пока Амистад не вскрыл пакет со шприцем.

"Нет, нет, не приходи, пожалуйста, — думал Штейнбок, — оставайся там, где ты дома, иначе ты не успеешь уйти, и мне не останется ничего другого… Я не смогу. Ты понимаешь? Я не смогу этого сделать, и тогда ты точно умрешь, потому что не успеешь вернуться".

"Я люблю тебя, Алиса, но — не приходи, чтобы у меня не возникло соблазна сказать тебе это перед тем, как"…

Должно быть, он был в те минуты невменяем: Бржестовски и Амистад поглядывали в его сторону и обменивались многозначительными взглядами, хотя Штейнбок, как ему казалось, не проявлял никаких признаков агрессивности — молча стоял слева от Джейдена, потому что… Потому что знал, что нужно встать именно так.