Открылась дверь, и доктор Пенроуз вошла в сопровождении двух морпехов. Штейнбок смотрел во все глаза, искал в ее лице черты Алисы, не находил и продолжал искать, и ему уже начало казаться, что своим вниманием он сам создавал эти признаки, сам вызывал Алису из ее мира в этот…

— Здравствуйте, господа, — сказала доктор Пенроуз своим низким сухим, лишенным выражения голосом.

Штейнбоку пришлось ухватить майора за локоть, потому что ноги подогнулись, и он мог упасть… Нет, не мог, он твердо стоял на ногах, но пусть Джейден думает…

— Йонатан, — сказал Бржестовски, — ты ведешь себя, как баба. Первый раз вижу, чтобы мужчина втрескался в фантом, в женщину, существующую в воображении другой женщины.

— Да-да, — пробормотал Штейнбок. — Сейчас…

Морпехи подвели Эндрю к кушетке, Амистад подал ей знать лечь, она так и сделала, уже понимая, что ее ждет не обычный допрос, а нечто большее, чему она должна сопротивляться, и она действительно попыталась сразу же подняться, но морпехи ее удержали, один из них набросил ей на запястья свисавшие по бокам кушетки кожаные наручники-держатели, другой закрепил ноги, Амистад улыбался, следя за тем, как доктор Пенроуз, осознав, наконец, происходящее, выгнулась дугой, и на ее лице появилось выражение, которое Штейнбок в тот момент не смог определить, а в следующий ему и вовсе стало не до определений.

— Что вы собираетесь… — начала она. Может, Штейнбоку показалось, а может, на самом деле в ее голосе возникли обертона, которых не было у Эндрю Пенроуз, что-то, видимо, уже начало в ней меняться, она уходила, взгляд ее будто опрокинулся вглубь собственного сознания, конечно, именно волнение, стрессы всегда становились причиной переходов, и сейчас…

Пока это еще не произошло…

Штейнбок все еще крепко держал майора за локоть. Он ухватил Джейдена еще крепче. Другой рукой потянулся к его кобуре. Хорошо, что это была открытая кобура, как у полицейских, готовых выхватить оружие в долю секунды. Штейнбоку и доли не понадобилось. Майор ничего не понял, пока доктор не выстрелил. Дважды. Он плохо стрелял левой рукой. Но с двух метров в цель все-таки попал.

И все.

Его подбросило, толкнуло в грудь, комната изогнулась, будто сложенная по одному измерению и растянутая по другому, отрывочная мысль о том, что так вот и приходит, оказывается, смерть, мелькнула в сознании, как недочитанная книга, и еще он подумал о том, что Алиса так ничего и не узнает. Для него это было важно — умереть не раньше, чем понять, что Алиса жива, что со смертью Эндрю все связи ее с другими ветвями многомирия разорвались так же быстро, как рвется тонкая нить, если натянуть ее слишком сильно, чтобы не выдержали молекулярные связи…

Какая она была красивая в смерти. Не Алиса, Алису он никогда больше не увидит, Эндрю лежала на кушетке — расслабленная, смотревшая в потолок, взгляд ее был спокойным и пустым, и все, кто входил в наш мир через эти двери, открывавшиеся для них время от времени, остались там, за порогом, и теперь никогда… никогда…

Никогда.

"Разве я жив еще? — подумал он. — Странно. В меня же попали пять пуль, морпехи ни разу не промахнулись, отличная у них реакция, но запоздалая".

Он точно знал, что именно пять пуль — не четыре и не шесть — вошли в его тело и убили так быстро, что он не почувствовал боли.

Он действительно ничего не чувствовал, но все видел. Он все видел, но не слышал ни звука. Он ничего не слышал, но понимал каждое сказанное в комнате слово. Он понимал каждое слово, но не знал, кем это слово произнесено, и потому слово было одно, хотя и состояло, скорее всего, из многих, и для живых расчленялось на звуки, фразы, восклицания и даже, возможно, вопли.