Антоний, который слышал весь этот разговор, больше всего заинтересовался рассказом о близнецах, о том, как похожи эти девочки и как схожи во всем решительно, даже в болезнях. Когда плотник уходил от лекаря, унося с собой маленькую дочь, Антоний даже вышел посмотреть на этих девочек. Услышав о близнецах, он не мог не вспомнить историю, рассказанную виликом Мерулой.; И тотчас же в памяти возникла встреча со Стефаном. Он представил себе жесты и манеры Стефана, которые удивительным образом повторяли жесты и манеры его, Антония.

«Неужто Стефан подлинно мой брат, а вилик Мерула — мой отец? И как представить себе, что бедная Клеида, с грубыми, покалеченными руками, печальными глазами, в одежде рабыни — моя мать? Нет, нет, это невозможно!.. Я был прав, когда подумал о том, что вилик Мерула сочинил эту печальную историю. Мысли путаются и сердце холодеет, когда вдруг подумаешь, что эта история может иметь ко мне отношение… Отныне слово „близнецы“ будет приводить меня в содрогание. И так страшно принять и согласиться с этой историей. Чудовищно! Я не приемлю ее!»

За ужином Антоний был молчалив и печален. Элий Сир не спрашивал причины. Он понимал, что поиски могилы близких и дорогих людей — занятие слишком скорбное. Что касается удивительной истории происхождения Антония, о которой он узнал в первый же день встречи с юношей, Элий Сир не верил в нее. Он выслушал рассказ Антония молча, не сказав ни слова, но подумал про себя, что вилик Мерула, которого он никогда не видел, и сын его Стефан, которого он также не успел увидеть, такие же мошенники, каких он встречал немало на своем пути. Элий Сир был уверен, что выдумка об удивительном происхождении Антония нужна была вилику Меруле для того, чтобы поживиться. Впрочем, он сумел поживиться еще до того, как сочинил эту историю. Ведь Антоний уплатил такой большой выкуп за Стефана. Увидев, что щедрость философа Тегета и богатство его так доступны совершенно чужим людям, вилик Мерула пожелал получить еще что-либо. Иначе, как понять его поведение? Благородный Антоний по-своему понял мошенника. Он со свойственной ему доверчивостью и добротой постарался увидеть этого вилика в совсем другом свете. Бедный Антоний придумал, будто вилик из благодарности и сочувствия рассказал о подброшенном мальчике. Но как он наивен, Антоний! Здесь одна корысть. Вот пройдет немного времени, и он, Элий Сир, постарается раскрыть глаза Антонию, чтобы он не увлекался своим собственным вымыслом и не вздумал отдавать последнее этим вольноотпущенникам, вовсе не таким благородным, какими увидел их сын философа Тегета.

Прошло много дней, прежде чем была найдена старая пиния, на стволе которой были начертаны начальные буквы имен Тегета и Паксеи. Под тенью пинии в самом деле виднелось два небольших холмика. Можно было не сомневаться. Здесь следовало поставить мраморное надгробие, достойное памяти благородного ученого.

— Рабы, которые не думали о последних почестях усопшим, совершенно случайно выбрали хорошее место. Вот увидишь, Антоний, когда в тени этой пинии появится величественная скульптура твоего отца и в мраморе засверкают нежные черты твоей матушки Паксеи, каждый прохожий остановится у этого надгробия с низким поклоном и прочтет строки, которые мы высечем на белом мраморе. Уверяю тебя, никто не пройдет равнодушным. Лучшего места не придумаешь.

— Ты прав, Элий Сир, — согласился Антоний. — Отсюда открывается вид на Неаполь, а если повернешься назад, то увидишь дорогу, которая вела в наши прекрасные Помпеи. Как бы мне хотелось иметь большое достояние! Я бы потратил его на сооружение храма. Этот храм был бы посвящен памяти философа Тегета.