Валя не хотела задавать никаких вопросов. Молчала.

— Где вы хотели бы работать, Валентина Павловна? У нас есть вакансия в проектном бюро. Могу поручить оформление постоянной выставки во Дворце культуры строителей…

— Пошлите, если можно, на какой-нибудь стройучасток. И еще лучше — на отдельный объект!

— Хотите начинать с самостоятельной работы? Правильно! Завидую я вам, Валентина Павловна. Вашей молодости. Вашему новенькому диплому. Вашей будущей работе. Всему завидую, что будет у вас, и, главное, — счастью. Не отказывайтесь от личного счастья ни при каких обстоятельствах. Не бойтесь, что скажут о вас люди, как посмотрят. Истинно счастливый человек всегда прав!..

Валя, всегда находчивая и смелая в разговоре, не знала, что сказать в ответ.

Кто-то не постучавшись вошел в кабинет. По радостно изменившемуся лицу Татьяны Власьевны Валя поняла, кто стоял позади нее.

— Доброе утро, мама, — проговорил Саша. — Я не помешал?

— Здравствуй… А почему ты не здороваешься с Валентиной Павловной?

Вале не захотелось, чтобы он сказал неправду, и поспешила ответить вместо него:

— А мы уже сегодня виделись. — И не прощаясь выбежала в коридор.

Она бежала, будто кто-то преследовал ее по пятам. В сквере напротив гостиницы села на скамейку. И тут же подошел Саша, сел рядом. Она не вскочила, не ушла, как он ожидал. И, спеша выговориться, сказал скороговоркой:

— Ничего плохого я Клаве не сделал. А мог бы… Хорошо и для нее, и для меня, что этого не произошло. Надо уважать, а не презирать человека за то, что он поумнел. Я был дурак дураком… Давно известно, что молодые ошибаются на каждом шагу. Я не исключение. И вы… вы тоже от ошибок не застрахованы…

— Моя жизнь вас не касается. Вы придумали себе какую-то другую Валю, в сто раз лучшую, чем я. У меня есть одно хорошее качество — чистоплотность. Но его-то вы и не приметили.

И ушла.

Выступление Александра Людникова на юбилее знатного сталевара привело редактора радиоузла Пудалова в ужас. Сначала он воспринял его как безобразную выходку распоясавшегося парня, испортившего прекрасную песню. Но, поразмыслив, пришел к выводу, что выпад молодого рабочего против ветерана труда Шорникова серьезнее, чем просто дурачество, и больше, чем обида зарвавшегося новатора-скороспелки, однодневного мотылька. Нападая на Шорникова, Людников, по существу, опорочил принцип социалистического соревнования — каждому по труду, — хотя вроде бы и защищал его. Демагог! Придя к такому выводу, Пудалов ринулся к столу и настрочил разносную статью. Камня на камне не оставил от «порочной» позиции Людникова.

Статью он понес редактору многотиражки комбината Петрищеву. Так себе товарищ… Небольшого росточка. Узкоплечий, короткорукий. Выцветшие волосы, похожие на паклю. Веснушчатый. Неказист не только внешне: мирно сосуществует со всеми. Считает, видимо, что худой мир лучше доброй ссоры. Гнилая это позиция! Эх, дали бы ему, Пудалову, редактировать многотиражку, он бы сделал из нее лучшую заводскую газету в стране! Не боец Петрищев, но Пудалов вынужден идти к нему на поклон. А что делать? Презирать Петрищевых в открытую — непозволительная роскошь. Надо высоко сидеть, чтобы говорить людям то, что о них думаешь…

Петрищев еле-еле виден за огромным редакторским столом, заваленным книгами, журналами, бумагами, свежими гранками, сверстанными полосами завтрашнего номера газеты.

— Каким ветром занесло к нам? — спросил он Пудалова.