— Ты должен стать во главе нашей армии металлургов. Для пользы общего дела. Для своей же пользы!

Застыдился Митяй, засмущался, как и в далекой юности.

— Непотребные слова, батько. Не могу же я сам себя продвигать в директора.

— Потребные!.. Мы с Федором Петровичем поддерживаем твою кандидатуру. Мы сообщим министру и членам коллегии свое мнение.

— Не надо было говорить тебе об этом.

— Надо! Дело не личное, а государственной важности.

— Я не слышал, что ты сказал. Стало быть, ничего и не буду делать… чтобы как-то задобрить членов коллегии или еще кого-нибудь. Буду работать, что называется, в поте лица своего, выполнять как можно лучше сбои обязанности.

— Больше от тебя ничего и не требуется, Все остальное сделаем мы с Федором Петровичем.

Я поднялся на второй этаж гостиницы, в роскошные апартаменты, где всегда, бывая в наших краях, жил Дородных. Заместитель министра отдыхал после дневных праведных трудов: сидел перед телевизором в одних трусах, смотрел трансляцию футбольного матча из Донецка и прихлебывал из бокала темное ледяное пиво. Обрадовался, увидев меня:

— Давай, секретарь, присаживайся. Вместе поболеем за наших донецких ребят.

— А почему вы решили, что я болельщик команды «Шахтер»?

— Ну как же! Ты ведь родом из Донбасса. Бывший житель знаменитой Собачеевки. Я тоже, брат, оттуда.

Подвинул мне чистый бокал, наполнил до краев темным, так называемым бархатным пивом.

— Да, я родом из Донбасса, — сказал я. — Но болею не за «Шахтер», а за московское «Торпедо».

— Значит, мой супротивник? Ладно, стерплю. Пей!

Я выпил, закусил брынзой и спросил:

— Что нового?

— Вроде бы ничего. А у тебя?

— Кое-что есть.

— Да? Люблю новости. Слушаю!

Он любит разговаривать по принципу: «Спрашиваешь — отвечаю». Что ж, в таком духе и покалякаем.

— Скажи, пожалуйста, как попала в твои руки копия письма этого… папаши Воронкова?

Дородных мгновенно забыл, что болеет за «Шахтер». Повернулся спиной к экрану телевизора, в упор посмотрел на меня ледяными глазами.

— О, земляк, да ты, оказывается, рукастый! Норовишь схватить супротивника за жабры. Но я, брат, тоже не лыком шит. Смотри, как бы не напоролся на щучьи зубы.

И расхохотался, довольный своей шуткой.

Смеется, а глаза остаются ледяными. Не по себе мне стало и от его смеха, и от взгляда. Однако я продолжал так же, как начал, — спокойно, серьезно:

— Товарищ Дородных, вы не ответили на мой вопрос.

— Да ты что, земляк? В партследователи перековался? Опомнись! Брось официальщину. Давай поговорим попроще.

— Куда уж проще. Я спрашиваю: от кого вы получили копию письма Воронкова-отца в редакцию газеты?

— Подозреваешь?..

— Я выясняю истину.

— Какую истину?

— Против коммуниста Воронкова выдвинуто тяжкое обвинение. И вы, не проверив фактов…

— А что проверять? Факт, как говорится, налицо. В живом виде. Еще тепленький.

— Вы встречались с ним… с так называемым отцом Воронкова?

— Не я встречался с ним, а он со мной. Разыскал, напросился принять.

— Из его рук вы получили копию письма?

— Да, из его собственных. Еще вопросы будут, товарищ следователь?

— Будут!.. Вы, лично вы, товарищ Дородных, просили у Воронкова-отца дать вам копию письма?

— Да, просил.