— Чудной ты, Саня. Не с той колокольни женский пол рассматриваешь.

— То есть?

— Не глазами мужика, говорю, взглянул на нее. Перегорел ты, видать. Рановато сам себе дал отставку. Я постарше тебя, а не теряюсь. Тамара баба что надо. Красавица! — Он сел за руль, завел машину, лукаво взглянул на меня. — Мог бы ты, Саня, влюбиться в нее? Говори прямо. Как мужик мужику.

— Не могу влюбиться в царицу Тамару, потому что давно влюблен в королеву… свою жену.

— Вона какой праведный ответ!

Ехать дальше нам никто не мешал, а мы стояли на обочине и разговаривали.

— Кто она такая, эта царица?

— Исполнительница русских романсов и цыганских песен. Голос ничего себе, нравится публике. Часто выступает в цехах перед бригадами. Любит ее рабочая братва.

— Местная?

— Года три назад приехала. Поменяла Минеральные Воды на наш город.

— Одинокая?

— Ишь ты, не утерпел, поинтересовался!.. Нет, брат, такие не бывают одинокими. Мужняя жена. Супруг ее работал не то директором филармонии, не то администратором. Теперь, это самое, при Булатове состоит — референт по жилищным вопросам. Ну что, двинем дальше?

Вот и «Березки». Деревья-великаны двумя рядами поднимаются в гору. Вершины их смыкаются. Едем будто по сумрачному, прохладному туннелю. Сворачиваем влево и попадаем в парк. Лужайки. Цветники. Большой, с венецианскими окнами дом. Это и есть комбинатская гостиница. Тут когда-то, в довоенные и послевоенные годы, жил директор комбината Головин.

На невысоком крылечке под черепичным навесом стоит дородная, с улыбкой на круглом лице женщина, Марья Николаевна, — хозяйка гостиницы, и кассир, и горничная, и уборщица. Несколько лет я ее не видел. Сильно она изменилась. Ниже стала ростом, полнее.

— Здравствуйте, Маша! Добрый вам день.

— Здравствуйте! Пожалуйте, милости просим. Давненько вы у нас не были. Ох, как поседели!

— Куда уж больше седеть. Как здоровье, Машенька?

— Плохо. Ноги пухнут. С трудом по земле передвигаюсь. Скажи как скоро износилась. Другие женщины в мои годы замуж выходят, а я уже одной ногой на том свете.

Через просторный вестибюль мы с Егором Ивановичем вошли в большую, с окном в сад комнату.

— Ну вот, Саня, ты и на месте. Тут, это самое, покойный директор Иван Григорьевич Головин по ночам занимался. Все осталось как было. На старых местах стоит. — Он провел ладонью по зеленому сукну письменного стола. — Гляди, это самое, Иван Григорьевич когда-нибудь пожалует к тебе. Во сне, конечно. Не оплошай, прими знаменитого директора как положено! — Егор Иванович надвинул форменную фуражку на лоб. — Ну, хватит! Разойдемся до завтра. Мне надо работать, план выполнять.

Он попрощался и уехал.

Я вышел в парк, сел на скамейку перед цветником, подставил лицо солнцу.

Какой-то парень в рабочей спецовке перескочил через невысокую каменную ограду, отделявшую гостиницу от соседнего дома, где живет семья покойного Головина. Коротко острижен, лицо смуглое, красивое. Он подбежал к Марье Николаевне, стоявшей на крыльце, подхватил ее, дородную, пудов на шесть, поцеловал и со смехом опустил на землю.

— Дорогая нянечка, поздравь меня с днем рождения!

— Ах ты боже мой! Начисто забыла, клуша этакая. Поздравляю, Костенька!

Костя Головин? Смотрю на них и вспоминаю, что Маша выходила у Ивана Григорьевича трех сыновей и дочь, что она прожила в их семье немало лет.