Позже я услышал его смех еще один раз, но тут надо рассказать предысторию этого события. Однажды после бурного ночного штурма я устроился на своем матрасе. Рассветало. Я уже совсем было уснул, когда странный шум заставил меня подняться с постели. Сначала послы­шались стоны животины. Он бил ее? Нет. Шумные вздо­хи Батиса вскоре заглушили звуки, которые она издава­ла. Я не мог поверить своим ушам и даже подумал, что страдаю звуковой галлюцинацией. Но нет, это происхо­дило наяву. Это действительно были стоны, но стоны сладострастия. Там, наверху, кровать ритмично сотряса­лась – и вместе с ней пол верхнего этажа. С досок на ме­ня сыпались мелкие опилки, словно внутри маяка шел снег. Округлые стены маяка усиливали звуки, они отда­вались эхом, и мое воображение, отказывающееся пове­рить в возможность происходящего, рисовало мне кар­тину их совокупления. Оно продлилось час или два, пока крещендо вскриков и движений не разрешилось полной тишиной.

Как он мог трахаться с одним из тех самых чудищ, ко­торые осаждали нас каждую ночь? Какой путь прошло его сознание, чтобы обойти все препятствия природы и цивилизации? Это было хуже каннибализма, который иногда можно понять в отчаянной ситуации. Но сексу­альная невоздержанность Батиса была достойна клини­ческого обследования.

Естественно, хорошее воспитание и тактичность не позволяли мне обсуждать с ним его склонность к зоофи­лии. Однако для него было совершенно очевидным, что я все знал, и если он не затрагивал эту тему, то исключи­тельно от лени, отнюдь не от стыдливости. Но однажды Батис сам в разговоре затронул этот вопрос. Мое замеча­ние было продиктовано исключительно клиническим интересом:

– А диспареунией она не страдает?

– Что это еще за диспареуния?

– Диспареуния – это боль при половом сношении.

В это время мы обедали за столом на его этаже, и он так и замер с открытым ртом, не донеся до него ложку. Он не смог доесть свою тарелку похлебки и так хохотал, что я стал опасаться, не свихнет ли он себе нижнюю че­люсть. Хохот поднимался из его желудка, груди и живо­та. Он шлепал себя по бедрам и чуть не падал с табурет­ки. Слезы выступали у него на глазах, он на минуту приостанавливался, чтобы их вытереть, и снова хохо­тал. Он смеялся и смеялся; потом начал было чистить ружье, но не мог остановиться. Он хохотал до самого захода солнца, пока ночь не вынудила нас сосредоточить внимание на обороне.

Зато в другой раз, когда случайно в разговоре речь за­шла о животине и я спросил, почему он наряжает ее в этот нелепый наряд огородного пугала, в этот гряз­ный, потерявший форму и. обтрепанный свитер, его от­вет был лаконичным и четким:

– Ради благопристойности.

Вот таков он был, этот человек.

7

11 января.

Один японский философ писал, что лишь немногим людям дана способность ценить военное искусство. Батис Кафф был именно таким человеком. По ночам он воюет, а днем предается любви. Трудно сказать, какое из этих двух занятий возбуждает его сильнее. В ящиках мо­его багажа он обнаружил пару волчьих капканов. Страшные железные острия, как челюсти акулы. Батис очень обрадовался и поставил капканы на расстоянии точного выстрела. Парочка чудищ попалась в ловушки, и он убил их меткими выстрелами – если следовать его собственному совету беречь боеприпасы, эти патроны тратить не стоило. Утром он пошел к капканам, движи­мый невысказанным желанием заполучить какой-нибудь трофей. Однако чудища, бешено пожиравшие лю­бой кусок мяса, утащили с собой трупы и заодно прихватили капканы. Это его очень раздосадовало.

Развивая мысли Мусаши: доблесть воина определя­ется не тем делом, за которое он борется, а тем уроком, который он способен извлечь для себя из борьбы.