|
Было морозно. Прохожие торопились, в квартире, распространяя приятный запах, пылал камин. Иветта спросила: - На улицу, надеюсь, не пойдем? Она теперь полюбила домоседничать, свернувшись клубком и мурлыча в чересчур натопленной спальне или гостиной, и Жанина, как следовало ожидать, занимает все большее место в ее, а заодно и нашей интимной жизни, что порой несколько меня стесняет. Я отдаю себе отчет, что для Иветты это благо. Она никогда еще не была такой раскованной, почти всегда веселой, причем веселость ее не напускная, как это чувствовалось раньше. У меня сложилось впечатление, что она вряд ли много думает о Мазетти. Я поспел как раз к кофе, и когда Жанина подавала его, Иветта посоветовала мне: - Пощупай-ка ее зад. Не понимая, почему она об этом просит, я провел рукой по ягодицам Жанины, а Иветта продолжала: - Ничего не замечаешь? Нет, заметил. Под платьем у нашей прислуги не было белья - одна лишь голая кожа, по которой свободно скользила ткань. - Мы решили, что она больше не будет носить дома трусики. Так забавней. Теперь, когда мы занимаемся любовью, она через раз просит у меня разрешения позвать Жанину, а в воскресенье обошлась и без моего согласия, как будто все разумелось само собой. Когда они вдвоем, у них очаровательно беззаботное настроение, и часто, появляясь на Орлеанской набережной, я слышу, как они шепчутся и прыскают со смеху; случается им и обмениваться через мое плечо сообщническими взглядами. Жанина, которая явно попала в родную для себя атмосферу, расцветает и всячески старается ублажить как Иветту, так и меня. Иногда, провожая меня до дверей, она тихо осведомляется: - Как вы ее находите? У нее счастливый вид, верно? Это правда, но я видел Иветту в слишком многих ролях, чтобы забыть об осторожности. Когда мы лежим, вытянувшись и глядя на пляшущее пламя, она описывает порой свои сексуальные опыты в иронически-шутливом тоне, который не всегда гармонирует с представлениями, рождающимися от ее слов. Я научился от нее таким ухищрениям распутства, о которых не подозревал и от которых меня иногда коробит. Теперь она превращает эти рассказы в игру, преимущественно с Жаниной: та прямо-таки с трепетом ловит каждое слово. В это воскресенье я обнаружил, что Иветта вовсе не так безалаберна, как старается выглядеть. Когда мы остались только вдвоем, выключили свет и она прижалась ко мне, я почувствовал, что она время от времени вздрагивает, и в какой-то момент спросил: - О чем ты думаешь? Она затрясла головой, потерлась о мою щеку, и лишь когда мне на грудь скатилась слеза, я сообразил, что Иветта плачет. Ей не сразу удалось заговорить. Взволнованный, я нежно обнял ее. - Ответь же, девочка. - Я думала, что может случиться. Она опять заплакала, перемежая всхлипывания обрывками фраз: - Мне больше не выдержать... Я храбрюсь... Я всегда храбрилась, но... Она хлюпнула носом; я понял, что она высморкалась в простыню. - Если ты меня бросишь, я, наверное, утоплюсь в Сене. Я знаю, она этого не сделает, потому что панически боится смерти, но вот попытку покончить с собой, пожалуй, предпримет в расчете на жалостливость прохожих. Тем не менее можно не сомневаться: несчастна она будет. - Ты первый, кто дал мне шанс жить по-человечески, и я до сих пор не понимаю - за что. |
