– Наверно, не из нашего района?

– Как вы догадались? – удивился я.

– Видела, как с горы ехал, – она нагнула корпус вперед и показала, как я опирался на луку. – Одинаково лететь захотел.

Все дружно засмеялись. Лицо ее все в тоненьких темных морщинках выражало искреннее удовольствие и от разговора с новым человеком, и от своей бесхитростной доброй шутки. Это была Ракимаш Имамбаева, мать Жасеина, всему делу голова, как мне говорили про нее в правлении колхоза.

– Проходите в дом. Чай будет, кавардак будет, – приглашает она, все еще весело поглядывая на меня и посмеиваясь.

Мы осмотрели и кошару, и помещение для окота, и подворье – везде было чисто, а перед самым домом стоял целый штабель кизяка, сложенный из высушенных кирпичиков.

– Топим, такое дело. Грязи нет. Тепло. Теперь все наше – кошара, дом… Кизяк тоже наш, – ответил Жасеин на мой вопрос – почему он высушивает кизяк? – Порядок надо. Моя отара.

– Так вы и управляетесь всей семьей? – спросил я Ракимаш дома.

– Э, э, хорошо управляемся! – весело отвечала она. – Жасеин здесь, я здесь. Ребята помогай… Чего не управляться?

– А раньше много было в отаре пастухов?

– Много… Пастухи были, сторожа были, объездчики были… Заведующий были, учетчик были… Народу много – получай мало. Овца плохой, шерсть плохой, мясо плохой. Много пропадай.

– А теперь не пропадают овцы?

– Теперь нельзя пропадай. Овечка пропадет – кто платит? Мы. Теперь нельзя пропадай, – закончила она решительно и вышла в сени готовить кавардак.

Я осмотрелся: в избе было довольно чисто; вдоль стен стояли две койки, покрытые пестрыми, яркими одеялами; переднюю половину пола застилали верблюжьи кошмы с черным затейливым орнаментом; в одном простенке над тумбочкой висел красный вымпел «Лучшей отаре». На тумбочке лежала тетрадь: на отогнутых засаленных страничках ее пестрели длинные столбочки цифр – это была бухгалтерия Жасеина. Сбоку от столбочков, обозначавших окот, другие цифры – настриг шерсти, привес; изредка попадались записи иного плана: «Одну обчин сдал 12 марта»… Это черные отметины падежа. Их, к счастью, мало.

– Вы что ж, так и живете здесь? – спросил я Ракимаш.

– Зачем здесь? В селе дом есть хороший. Здесь отдыхай, спи… Обедать можно.

Вскоре подъехал Лозовой.

– Ну, какая прибыль за нынешний день? – весело спросил он Ракимаш, входя в избу.

– Зачем так громко говори! – замахала на него руками Ракимаш и, подойдя к нему, что-то сказала на ухо.

Лозовой слушал, хитровато поглядывая в мою сторону, и, когда Ракимаш ушла в сени за самоваром, сказал мне:

– У них, брат, вслух нельзя считать ягнят… Да еще при посторонних. Примета дурная.

Самовар поставили прямо на пол. Мы расселись на кошму вокруг низенького столика. Хозяйка принесла в большой миске мелко нарезанное, протомленное в жире мясо разных сортов – это и есть кавардак. Чай подавали зеленый, густого взвару, и разбавляли его буровато-желтым топленым молоком. Пили долго, не торопясь; приходила несколько раз молоденькая застенчивая сакманщица и после каждой чашки чая снова убегала в кошару; заезжал утолить жажду Токтарбек, и Ракимаш пояснила, что Токтарбек – значит последний сын – и тот в деле помощник; заходил Жасеин, и от каждой выпитой чашки его обветренное лицо становилось еще краснее, точно появлялся он из парной.