Мичем фыркнул.

– Не химическим, да? Каким же?

Айзек вздохнул.

– Не знаю. И не хочу знать. Я превращусь в прах задолго до того, как его изобретут, и я навечно благодарен Богу за эту маленькую милость. Иногда… – Он снова уставился на уравнения, как правоверный папист на своих идолов. – Иной раз от таких расчетов получаешь что-то вроде утешения.

Дейвис Белло увидел рядом с ним самого себя в молодости. Тогда он только покачал головой. Нет, не сомнения Илая и Финеаса и не мрачные пророчества Айзека и Джедедаи смущали его, а соврем другое чувство. В тот день в той комнате он был единственный, кто прозревал грядущее.

– Мы не можем ждать, пока рабство умрет естественной смертью, мы должны ускорить ее. – Это снова был брат Джедедая, неистовый вермонтец, блестящий и язвительный мечтатель. Калека, хромой от рождения, Кроуфорд был первым, кто увидел в работе Бэббиджа зародыш новой науки – науки, которая сможет рассматривать и промышленность, и экономику, и политику, да и все общество как огромной, сложный механизм. Кто увидел здесь научную головоломку, которую предстояло разгадать. Он построил первую, еще несовершенную счетную машину и придумал эти замечательные деревянные таблички с отверстиями, просверленными в определенных местах, что позволяло машинам хранить в памяти числа и команды. Короче говоря, Джедедая пользовался огромным уважением всех своих товарищей.

А сейчас он говорил им, что нужна не наука, а техника, что они должны стать инженерами. Что их уравнения – не просто интеллектуальная абстракция, ибо в них таится угроза катастрофы, ожидающей их внуков и правнуков.

– Сэр, я не отрицаю, что это необходимо, – ответил ему Мичем. – Вспомните, ведь первые общества аболиционистов возникли на Юге, а не на Севере. Рабство разорило мою родину. Хлопок вытесняет остальные культуры, но лишь меньше двух процентов его мы перерабатываем на собственных прядильных фабриках. На нашу долю приходится менее четверти федеральных железных дорог. В наших банках лежит меньше десяти миллионов долларов. В одном лишь Нью-Йорке ликвидные капиталы вдвое больше, чем на всем Юге. Я боюсь за наше будущее. – Он указал на кривые, начерченные на доске. – У нас нет даже самых необходимых производств. Наших младенцев укачивают в колыбелях, привезенных с Севера, могилы нашим старикам копают лопатами, сделанными в северных штатах.

– Мы отстаем не только в промышленности, – вставил Дейвис. – Неграмотность среди белого населения у нас в три раза выше, чем на Севере. Мы имеем восемнадцать тысяч государственных школ против ваших шестидесяти тысяч. У нас сто общественных библиотек и семьдесят ежедневных газет, а у вас тысяча библиотек и сто семьдесят газет. И этот разрыв с годами будет увеличиваться.

– Но! – продолжал Мичем. – Мы не можем силой навязать нашим соотечественникам отмену рабства. Если мы попытаемся это сделать, Юг тут же отколется!

– Юг будет лишь говорить об этом, – сказал Финеас. – Нытье об отделении Юга мы слышим с тем пор, как возникло дело об отказе штатов признавать федеральные законы. Ну и что? До сих пор из этого ничего не вышло. Кроме того, сколько южан из пяти с лишним миллионов пойдут воевать за рабство? На всем Юге едва наберется триста пятьдесят тысяч рабовладельцев, и у доброй половины из них меньше пяти рабов! Какой смысл пяти миллионам издольщиков и мелких фермеров проливать кровь за привилегии богатых плантаторов? Где здесь логика?

Айзек оторвался от блокнота, где что-то быстро писал, и посмотрел на спорящих.