Я встал, сделал неуверенный шаг и почувствовал, как сознание снова уплывает. Солдатики успели меня подхватить.

Я открыл глаз. Передо мной была белая стена, свежеокрашенная и ярко освещённая. Сбоку от себя я обнаружил носатого. В его глазах появилось некое подобие человечности. Почти отеческая улыбка застыла на его лице. В лысине отражался флюорисцентный свет.

— Ну ты как, нормально? — спросил он, нависая надо мной массивным своим лицом.

Я моргнул глазом в подтверждение. Конечно, нормальнее некуда.

— Слушай, Черкашин, признайся, — лицо у него стало совсем доброе. — Ты ведь специально это сделал? Попросил, чтобы тебя друзья это самое… Отпиздили, ну? Такое у нас каждый день бывает. Вон один ногу прямо у нас на глазах сломать успел. Увидел нас и как молотком по колену… херак! Представляешь? — это он обратился не ко мне, к одному из солдатиков. Солдатик промолчал. Ему очень хотелось курить, было видно по лицу. Другой нервно озирался на проходящих мимо деловитых девиц в белых халатиках.

— А другой прямо в нашем военкоматовском туалете вены себе вскрыл. Весь туалет, гад, кровью изгваздал, два дня потом с хлоркой отмывали. Что за поколение, ети его мать, умру, но долг отечеству не отдам! — Носатый покачал головой с грустной усмешкой. И склонился надо мной с чистыми печальными глазами, оказавшимися вдруг мягкого василькового цвета.

— А мы ведь к вам, мудакам, со всей душой! — говорил он вкрадчиво. — Мы, знаешь, в какие части людей отправляем? В самые лучшие! Люкс, первый класс! Все в ближайшем Подмосковье служат. А если видим, парень интеллигентный, мы его в ракетные войска… ты знаешь, что такое ракетные войска? Там самая элита. К нам, если хочешь знать, многие сами просятся! Говорят, хотим служить, родина мать зовёт! Мы им говорим, мы бы с радостью, ребята, но не можем никак. У одного с головой какие-то проблемы, у другого вроде бы тоже…

Мне стало смешно, но смеяться я не мог. От одной попытки усмехнуться голова, как старый двигатель, загудела. В коридоре появилась врач, сразу протиснулась в дверь, тяжело дыша, бросив нам: проходите. Мы зашли, все вчетвером, как дружное семейство. Заботливые солдатики уже чуть не несли меня на руках.

Врач была грузной малоподвижной женщиной с очень серьёзным лицом, обрамлённым жёсткими седыми волосами. Меня усадили возле неё, на низкую кушетку.

— Фамилию свою помните, молодой человек? — спросила женщина, неторопливо листая карту.

— Че…Чер-кашин. — с усилием проговорил я, не выронив ни единого зуба.

— Черкашин… Андрей Иванович… та-а-ак. Левый глаз можете открыть? — она отложила раскрытую карту и посмотрела на меня. Глаза у неё были большие и влажные, очень печальные, как у носатого, но только не василькового, а асфальтово-серого цвета. Обхватив мою голову одной рукой и задрав её немного вверх, она прикоснулась к закрытому глазу. Я заорал, морщась от боли, но она не убрала руку, разодрала веки. Левым глазом я увидел мутные очертания.

— Зрачок цел, всё в порядке, — сообщила мне врач, — задета роговица, но это ничего. Заживёт, не переживайте.

Глаз снова захлопнулся моментально, как дверца на пружинке. Врач взяла в руку маленький молоточек и придвинулась ко мне.

— Следите за молоточком, — попросила она. Она повела молоточком влево и вправо. Я попробовал последить за его направлением, но почувствовал тошноту. Я отвернулся. Бурная, грохочущая волна вздымалась из желудочных глубин.

— Подожди! — почти закричала врач, но я с громким рыком уже блевал на её стол чёрно-рыжей обильной жижей. Жижа лилась и лилась, а солдатики, спокойные, наблюдали за мной в тишине.