|
Только он вот как сказывал: был, говорит, святой человек, которому сам Бог из своих из рук дал заповеди, и были те заповеди написаны Божьим перстом на каменных плитах. Все там было как следует сказано: не украдь, не убей, не любодевствуй, – все, чему нужно быть. И понес этот святой те плиты с превысокой горы, чтобы отдать их народу, да ненароком как глянул вниз, так и обмер. – Народ-то, не дождамшись его, врагу предался. Музыка этта у него там, танцуют, пляшут, приставляют киатр, грех такой, что и на. Хорошо. Вот как увидел все это святой-то, рученьки-то у него и опустились, а плиты-то из них ерзь, да и покатились: покатились и разбились. И так они там под горой-то под той разбились, что только кусочки одни стали. Видит это народ, что согрешил он, и давай те кусочки собирать. Собрать-то собрали, а сложить никак не сложат, а святой, знаешь, уж виден, по горе-то сходит, и вокруг его сияние сияет. Как увидал это его народ, испужался, да в страхе-то кто какой кусок держал, с тем и бежал. И бежали все в разные стороны, у кого куда светило. А святой тот сошел, разбил болванов их что ли каких – вот, к примеру, вроде, как вам сказать, калмыцких бурханов – да и говорит тем, что остались, которые, значит, себя соблюдали без него: «Вы, говорит, не печальтесь, я вам другие заповеди принесу». Пошел опять на гору и принес новые, Бог ему их там, выходит, опять дал. Теперь, взявши те люди у него эти заповеди, так по Божьему приказанию по ним и живут, а те, значит, что разбежались-то, кто с каким куском побег, тот то и творит. У кого на куске-то осталось «убей», а запрет-то отвалился, тот нипочем убивство и не ставит; тож самое и воры, и другие прочие, все, кто пошел с этими с разбитыми заповедями. А из тех, что подобрали куски, на которых написаны те запреты,[3 - Частицы «не» – Прим. Лескова.] что к заповедям принадлежали, вышли бродяги, не помнящие родства. Что их ни пытают, все у них один ответ: не знаем, да не помним. Потому, говорит, и во всяком царстве, и у немцев, и у нас теперь есть воры и блудницы, и опять во всяком звании, и в господском, и в купеческом, и в нашем.
Ямщик замолчал.
– Вот это скорее похоже на правду, – сказал купец.
– Я тоже это слыхал, – заговорил Анфалов.
– Ну, ты опять соврешь, – буркнул Гвоздиков.
Анфалов завернулся.
– И чтоб увидать этот настоящий завет, – опять начал ямщик, – говорит он, надо всем, кто теперь живет по разбитым заповедям, сходить в стародубские слободы и принять там от старцев басловение, да прямо оттуда, не заходя ко дворам, идти в Русалим-град. Там, говорит, всякое душевное исцеление восприимешь и к истинному завету пристанешь.
– Там всяка плоть немоществующая исцеление приемлет, – сказал не утерпевший Анфалов.
– Что?
– Всякая плоть немощная, говорю, там исцеление приемлет.
– А ты почем знаешь? Был ты там? – спрашивал вечный антагонист Анфалова Гвоздиков.
– Был! Мало чего не был, да знаю.
– Верный человек, что ли, опять сказывал?
Все засмеялись.
– Нет, не человек сказывал, а сам читал.
– Ты глядишь-то в книгу, а видишь, небось, фигу.
– Трифон Корабейников то же самое в своем путешествии повествует, – подтвердил приказчик.
– А правда, что там в Ерусалиме самый пуп земли? – спросил все качавшийся на локте головинщинский крестьянин. |
