Верно также то, что уже до атомной бомбы война промышленных государств дегенерировала — также к глубокому, вызывающему отвращение неудовольствию воина Черчилля. Народы заметили это уже во время Первой мировой войны, в которую они были втянуты ещё полными восторга и ликования. Уже тогда поэт Штефан Георге после двух лет битв ресурсов писал:

Когда фальшивые героические речи

Звучат от старых времён, яростно смеётся тот,

Кто видел опускающегося в грязь брата,

Кто в постыдно разрытой земле ютился как паразит…

Старого бога сражений больше нет.

Во Вторую мировую войну, которая затем стала временем величия Черчилля, народы втягивались уже без восторга и ликования, но против воли и насильно, с тем в целом правильным чувством, что то, что их сюда снова привело и что они беспомощно приняли на себя, в основе своей было безумием и анахронизмом.

Это верно: война, в которой Черчилль, последний из великих исторических военных героев Европы, был использован ещё раз и которая стала для него оправданием и кульминационным пунктом всей его жизни, была уже бессмысленной, исторически запоздалой войной, «глупостью богов», если говорить словами Томаса Манна, войной, которая совершенно не имела права более происходить. Однако правильно также то, что в этой войне ещё раз был использован именно такой человек, как Черчилль. И верно то, что тогда бесконечно много людей — не только в Англии — были глубоко благодарны за то, что был такой человек, как Черчилль, что это ещё раз был этот Черчилль. И наиболее благодарны были как раз те, кого наиболее глубоко пронзили бессмысленность и подлость этой войны. Ведь это была война Гитлера, не война Черчилля; а без Черчилля, который оказал ему сопротивление, Гитлер возможно бы ещё и выиграл свою войну.

Нам следует тут остановиться, это заставляет нас подумать, в том числе и сегодня: когда от Бреста до Брест — Литовска развевался флаг со свастикой, когда Россия Сталина поставляла Гитлеру сырьё и продовольствие, а Америка Рузвельта в ряду военных держав была на 19‑м месте, за Португалией и несущественно опережала Болгарию, когда и среди правивших Англией консерваторов многие были готовы покориться неминуемому и каким–то образом договориться с Гитлером — тогда, в 1940 году, единственным, кто ещё стоял на пути Гитлера к триумфу, был воин, прирождённый воин, который такую ситуацию как раз воспринял будто бы для него созданную — анахроническое явление. «Если бы не было Уинстона, никто не мог бы сказать, что бы произошло после Дюнкерка», — писал тот, кто должен был это знать: тогдашний английский главнокомандующий и позже начальник генерального штаба, сэр Норман Брук. «Пока он был на своем месте, вопрос о переговорах с Гитлером не поднимался, и сепаратный мир был немыслим».

Уинстон Черчилль был также человеком, который в последующие фазы войны, когда выявилось, что собственно победителями станут Америка и Россия, не Англия, да, что победа Америки и России для Англии возможно будет иметь роковые последствия, непоколебимо придерживался того, что он обещал в своей знаменитой речи «Кровь, пот и слёзы» при вступлении в должность премьер–министра: его единственной политикой будет вести войну, и его единственной целью победа — победа любой ценой. Всё это сегодня звучит необычайно, возможно даже отталкивающе, особенно в ушах левых. Но сегодня не было бы никаких левых, не будь тогда Уинстона Черчилля. Спасителем всех «левых» ценностей, от гражданской свободы и до мировой социалистической революции, стал тогда архиконсервативный европеец старого образца, чьи собственные ценности были ярко выраженными «правыми» ценностями. Фашизм был остановлен человеком, который ещё за несколько лет до этого сам расценивался его политическими противниками почти как фашист. Война, которая уже тогда расценивалась народами как преступление, а затем и в действительности её зачинщики были наказаны как преступники, сделала возможным человеку, бывшему воином по происхождению и по инстинкту, стать последним запоздалым героем войны в европейской истории.