— Не спорьте, не перебранивайтесь. Довольно, остановилъ ихъ баринъ.

— Да какъ же не спорить-то, ваша милость? Я въ караульные наниматься пришелъ, а онъ меня конфузитъ. За что же хлѣбъ отбивать у человѣка!

— Въ караульные все равно ты мнѣ не годишься.

— Это еще отчего, коли я, можетъ статься, прирожденный караульный? Я и на кирпичномъ заводѣ полгода въ сторожахъ выжилъ. Спросите обо мнѣ всѣхъ — всѣ вамъ скажутъ, спросите обо мнѣ у Амоса Ермолаевича въ кабакѣ — и онъ меня чудесно знаетъ.

— Какъ тебя не знать въ кабакѣ! Ты первый кабацкій засѣдатель! глумился надъ мужиченкомъ садовникъ.

— А ты не засѣдатель? Ты въ кабакѣ мало сидишь? Да и пьешь-то на уворованное. Кто кабатчику-то кулекъ яблоковъ притащилъ?

— Я пью на уворованное? Ахъ, ты, пьяная твоя морда!

Перебранка усиливалась.

— Пошелъ вонъ! Не надо мнѣ тебя!.. крикнулъ баринъ и сталъ гнать мужиченку. — Караульный! День ты будешь съ охотниками шляться да пьянствовать, а ночью отъ воровъ караулить! Да тебя самого пьянаго воры унесутъ. Иди, иди…

Мужиченко почесалъ затылокъ и сталъ уходить.

VI

Утро. Баринъ вышелъ на террасу своей дачи усадьбы, гдѣ уже ждалъ его кипящій самоваръ и чайный приборъ, обставленный всѣми прелестями обстоятельной домовитости. Тутъ лежалъ на тарелкѣ и кусокъ только что сбитаго сливочнаго масла, стояла кринка молока, помѣщались нѣсколько горшечковъ съ вареньемъ разныхъ сортовъ. На канфоркѣ самовара грѣлся уже чайникъ съ завареннымъ чаемъ, хотя барыни еще и не было на террасѣ, а вертѣлась только ключница, среднихъ лѣтъ женщина въ ситцевомъ платьѣ и въ башмакахъ на босую ногу.

— Прикажете вамъ налить стаканчикъ? спросила она барина.

— Нѣтъ, не надо. Я подожду Любовь Петровну и съ ней буду пить.

— Любовь Петровна еще только вставать начали. Чай-то къ тому времени перекипѣть можетъ. Развѣ снять его съ канфорки и прикрыть полотенчикомъ.

— Прикрой. Немного погодя я самъ налью себѣ стаканъ.

Баринъ стоялъ у спуска террасы, любовался видомъ на цвѣтникъ, на виднѣющуюся вдали рѣку и вдыхалъ въ себя прелестный, утренній, еще не успѣвшій нагрѣться воздухъ. Ключница не уходила съ террасы и, стоя сзади барина, переминалась съ ноги на ногу.

— Кучеръ у насъ все ходитъ съ трубкой по хлѣву, да по конюшнѣ, начала она. — Упаси Боже, коли ежели что. Вѣдь на сѣновалахъ-то у насъ, почитай, больше тысячи пудовъ сѣна сложено.

— Какъ съ трубкой? Я вѣдь ему даже и на дворѣ запретилъ съ трубкой ходить, обернулся баринъ.

— Вы запретили, а онъ не внимаетъ. А все оттого, что вчера ходилъ на деревню и пьянъ былъ. Приманка-то ужъ тамъ у Амоса Ермолаича очень чувствительная.

— Отчего же ты мнѣ вчера не сказала, когда онъ съ трубкой ходилъ?

— Да у васъ въ это время становой сидѣлъ. И вѣдь ругатель какой! Я ему стала говоритъ, а онъ меня такими словами, что просто срамъ. Вы внушите ему.

— Хорошо. Я его проберу. Жаль только, что я его не поймалъ съ трубкой на мѣстѣ преступленія.

— И Василиса наша тоже… продолжала ключница.

— Что Василиса?

— Да какая же это скотница и птичница! Я вотъ говорю, говорю, чтобы нижніе листья у капусты на огородѣ обрѣзала и коровамъ въ пойло, а она не внимаетъ и, знай себѣ, пустой мѣсивкой поитъ. А все лѣнь… Ужасти какая баба! Вотъ вѣдь вы думаете теперь, она индюшатъ обваренной крапивой кормитъ? Ни въ жизнь… Голая каша… А все лѣнь крапивы нажать.