— Да что ты!

— Сейчасъ околѣть. Теперь онъ на лошадей, а скоро и до насъ доберется. И я знаю. Чуть только я малость выпью — сейчасъ онъ меня давить начнетъ.

— Вина, стало быть, онъ не любитъ?

— Не любитъ. Ну, да вѣдь, невозможно удержаться. Вотъ жена кузнеца, Надежда Митревна, будетъ именинница, такъ вѣдь ужъ поднесетъ.

— Самой собой, поднесетъ. Четверть на рябинѣ настояла.

— Ну, вотъ онъ и укараулитъ ночью. Дай Боже безъ синяка обойтиться, а то вѣдь онъ всегда норовитъ фонарь подъ глазомъ поставить.

— Т-сс…

— Вѣрно. Я ужъ его извадку-то знаю. Онъ меня въ прошломъ году послѣ Сергѣева дня какъ изукрасилъ! Сергѣй садовникъ былъ именинникъ.

— Ахъ, помню, помню. Дѣйствительно… Еще вы тогда, играя кадрель, гармонію сломали.

— Вотъ, вотъ… А господа не вѣрятъ, что онъ можетъ изукрасить, если выживать начнетъ, говорятъ: пьяница. А какой тутъ пьяница, ежели и бутылки не выпьешь.

— Ну, все-таки вы тогда были сильно нагрузившись.

— Пустяки. Я пивалъ и четверть на двоихъ, а ничего не случалось. Прямо выживаетъ.

— Какъ сейчасъ помню, вы тогда, сломавши гармонію, пошли къ теткѣ Марьѣ на деревню допивать, потому ужъ у Сергѣя водки больше не осталось.

— Да вѣдь изукрасилъ-то онъ меня не на деревнѣ, а ночью у себя дома, во время сна. Всѣ помнятъ, что я отъ Марьи цѣлъ и невредимъ вернулся. Ночью онъ меня укомплектовалъ, съ койки стащилъ. Стащилъ и, надо полагать, о печку… Марья тутъ не причина. И наконецъ, много ли у Марьи и выпьешь, если женщина водкой тайкомъ торгуетъ! Нѣтъ, ужъ ежели близко къ отъѣзду — онъ хмельного человѣка караулитъ. Не сбирайся мы въ отъѣздъ, живи тутъ зиму — онъ ни-ни. А вотъ мы сбираемся и не ѣдемъ — тутъ-то онъ и гадитъ и выживаетъ.

— А женщинъ онъ не трогаетъ? спросила горничная.

— Какъ не трогаетъ? Въ лучшемъ видѣ можетъ трогать. Жили мы четвертаго года на дачѣ въ Лиговѣ, такъ онъ передъ самымъ отъѣздомъ кухарку какъ изукрасилъ! За косу… Волосьевъ столько выщипалъ, что на утро съ полу хоть на подушку собирай.

— Фу, страсти какія! И тоже хмельныхъ?

— Не нужно и хмельной быть, а только чтобы малость виномъ пахло.

— Капли въ ротъ у кузнечихи въ ея именины не возьму. Онъ пива не любитъ?

— Ничего не любитъ. Запахъ… Чуть запахъ — онъ сейчасъ и баловаться. А у него чутье лучше лягавой собаки.

— О, Господи! Да неужто трогаетъ даже тѣхъ, кто съ крестомъ на шеѣ и съ молитвой ложится? Я думаю, что это такъ, ежели человѣкъ пьяный и безъ молитвы спать свалится.

— На него молитва не дѣйствуетъ. Вѣдь онъ въ горницѣ бываетъ, гдѣ образа. Вѣдь вотъ тоже и конюшню у насъ каждый годъ при молебнѣ кропятъ, а онъ все равно дѣйствуетъ. Вѣдь онъ не чортъ, не нечистая сила, а только неумытый. Онъ все равно что анаѳема. Чортъ только гадитъ человѣку и скотинѣ и ужъ никогда отъ него не жди добра, а домовой вѣдь и полюбить можетъ скотину или человѣка. Полюбитъ онъ, къ примѣру, лошадей — сейчасъ холить ихъ начинаетъ, нѣжить, свой кормъ засыпать.

— Даже свой кормъ? удивилась горничная. — Да откуда же у него свой кормъ?

— Мало ли у неумытыхъ своего корма! отвѣчалъ кучеръ. — У нихъ цѣлые закромы корма, а только онъ невидимый. Онъ не только любимымъ лошадямъ свой кормъ задаетъ, но даже чиститъ ихъ, хвосты имъ расчесываетъ, гривы заплетаетъ, только нужно, чтобы лошадь ему по нраву пришлась.

— То-есть, какъ это по нраву?

— А чтобы была ко двору. Вѣдь скотина — одна бываетъ ко двору, а другая не ко двору.

— Это-то я знаю.