Я тогда не знал, что советские власти, захватывающие все новые территории Польши, особенно жестоко преследуют некоторые категории поляков — в частности, лесничих. Иначе я бы понимал, что трое моих друзей хотели убежать от этих властей как можно дальше. Надеюсь, им это удалось. Я вообще не знал, что в восточных районах поляки относились к строю, названному впоследствии самым прогрессивным, гораздо более скептически, чем в центральной Польше. Поэтому все, кто мог, бежали с Востока на Запад, а кто не мог, оставался на месте, не ожидая ничего хорошего. Раньше я никогда не покидал пределов центральной Польши, где на коммунистический строй смотрели хоть и с неприязнью, но умеренной. Это обстоятельство чуть позже сыграло в моей жизни роль более важную, чем я мог бы предположить.

Немецкая армия присутствовала в деревне постоянно, только сменялись части и рода войск. Немецкие газеты загадочно писали о новых видах оружия. Оружие одного из этих видов находилось у нас под боком, на заброшенном кирпичном заводе. Военные отрабатывали там управление противотанковыми фаустпатронами, которые были срочно приняты на вооружение. Другие новинки оставались засекреченными, на них только намекали, пока они не появились в небе над Лондоном как Фау-1 и Фау-2, о чем триумфально трубила немецкая пропаганда. Но для нас это означало лишь начало конца Германии.

В те дни произошел случай, который произвел на меня большое впечатление. Я сидел у окна и смотрел в сад, уже опавший и печальный. Ограда под прямым углом сворачивала влево в том месте, где несколько месяцев назад я вырыл стрелковый окоп. Вдруг с правой стороны я увидел мужчину в одной рубахе — он перемахнул через забор и побежал по диагонали налево, по-видимому, с намерением повторно преодолеть препятствие в том же спринтерском темпе. Но прежде чем он успел подтянуться на руках, появились два жандарма и бросились вдогонку. Они оказались быстрее. В мгновение ока догнали его и стали избивать, он лишь заслонял голову руками. Продолжалось это долго; наконец жандармы поставили парня, уже обмякшего, на ноги и, подхватив под руки, повели обратно к забору. Перебросили его через ограду и исчезли вслед за ним. Вся сцена, как в немом кино, происходила в глухой тишине, поскольку рамы были двойные, а сад находился от дома на порядочном расстоянии.

Во время этой сцены я испытывал одновременно ненависть и унижение, в самом натуральном виде. Я все видел и ничего не мог предпринять. Более того! Я должен был прятаться, чтобы жандармы меня не заметили. Первый (и пока что единственный) раз я почувствовал, как ненависть, не получая выхода, перерождается в физическое состояние. Лишая способности мыслить, она требовала немедленных действий, в то время как никакие действия, пока я прятался, были невозможны.

Пост жандармерии в составе одной роты появился в нашей деревне еще летом и, казалось, будет находиться в ней вечно. Мы с отцом жили с жандармами бок о бок, в доме моего деда. Пребывали с ними, так сказать, в негласном сожительстве, о чем, к счастью, вторая сторона не догадывалась. Если бы только они узнали о нас! Такое деление было тогда простым и естественным: «мы» — это поляки, «они» — немцы.

После происшествия в саду семейный совет решил, что я буду спать на чердаке. Меня долго еще считали ребенком, голоса в таких совещаниях я не имел и вынужден был подчиниться. Таким образом меня хотели хитроумно укрыть от внимания жандармов, и никто не подумал, что у тех хватало более важных проблем. На просторном чердаке со множеством укромных уголков, в разбросанной соломе я каждую минуту натыкался на скрытые сюрпризы, и в том числе — на книги. Кровати там не было, только пара тюфяков и гора перин. А также старомодные «бунды» — тяжелые добротные накидки из толстого войлока. Зимой их набрасывали на верхнюю одежду во время долгих поездок в пролетке.