Внизу размещался русский перевязочный пункт. Наступила оттепель, и раненые в больничных полосатых пижамах отлеживались на солнце. В саду при доме устроили полевую кухню, готовили на открытом воздухе в больших котлах. Еда пахла соблазнительно, но отбросы… Вскоре отбросов накопилось столько, что их невозможно было обойти. Когда лазарет уехал, мы вырыли канавы, сгребли в них отбросы и сверху засыпали землей.

Мы закапывали все, что можно было закопать. Немцы завезли невероятное количество колючей проволоки — новенькой, прямо с завода. Как мы потом узнали, Краков готовился к длительной обороне. На бульваре обнаружили горы мусора, неглубокие стрелковые окопы и огромную катушку с колючей проволокой — высотой в несколько метров. Пришлось копать для нее очень глубокую яму, потом проволоку завалили толстым слоем грунта и утрамбовали. Одно было ясно: мы устраивались в Кракове прочно и навсегда.

С одобрения родных я записался в гимназию. Я тянулся к учебе, что было естественно, но, кроме того, боялся задохнуться, если не обзаведусь знакомыми и друзьями. Гимназия открывала новые возможности. У матери на этот счет сомнений не было, отцу же какой-никакой опыт на почте говорил, что образование окупается. Особенно мерещилась ему для меня карьера юриста, врача или хотя бы инженера.

Школьное дело находилось в стадии организации, как и вся Польша. Не помню, чтобы выбор гимназии-лицея имени Бартоломея Новодворского был продиктован ее «древним» происхождением. Скорее всего, мать слышала, что это лучшая из краковских гимназий и что она «с традициями». Туда меня и записали.

Экзамен прошел очень быстро. Война еще продолжалась, но ни у меня, ни у школы не было лишнего времени. На то, что я делал между июнем 1944 и февралем 1945 года, просто махнули рукой. Меня приняли сразу во второй класс. Но я-то знал, что в тот период ходил на тайные «курсы» — так называлось подпольное обучение во время немецкой оккупации, — поэтому совесть моя была чиста. В доме деда скрывался кузен Фенглеров — бывший курсант военного училища пан Казик. Сдав на аттестат зрелости перед самой войной, он, не закончив училища, пошел в армию, бежал из плена и всю войну прятался. С год назад тайком пробрался в Боженчин из Великой Польши и работал на молочной ферме. Пан Казик занимался со мной по нескольким предметам, в том числе английским. Он играл на губной гармошке, подрабатывал как фотограф и успел соблазнить массу девиц. Очень красивый, высокий, с великолепной белокурой шевелюрой, пан Казик был моим кумиром.

Итак, гимназия имени Новодворского стала моей школой. Но уроки проходили в гимназии Собеского, поскольку в здании нашей гимназии еще совсем недавно располагались казармы. Пока что его приводили в нормальное состояние. В первой половине мая, в разгар весны, я шел по улице Собеского. Одно из окон, выходящих на улицу, распахнулось, и оттуда донеслась звучавшая по радио песня Эдит Пиаф «La vie en rose». На меня нахлынули те же чувства, о каких я писал выше, — радость незабываемых минут.

К тому времени я еще ни разу не был в театре. В довоенной Польше он для меня оставался недоступным — не только из-за стоимости билетов, хотя и поэтому тоже. В театр ходили лишь представители определенной — «высокой» — общественной прослойки. Правду сказать, еще и из снобизма. Позже, во время войны, полякам посещать театры запрещалось: был такой приказ от АК. Теперь пришло время первой в моей жизни премьеры. Краковский театр имени Юлиуша Словацкого, во время войны nur für Deutsche, поставил первый послевоенный спектакль — «Свадьбу» Выспянского, — предназначенный, в частности, и для старшеклассников. Я посмотрел этот спектакль и под впечатлением долго ходил как в горячке. С тех пор театр сделался частью моей жизни. И в конце концов стал моей профессией.

После пятилетнего перерыва мы словно заново открыли для себя кино.