После пятилетнего перерыва мы словно заново открыли для себя кино. Во время войны немецкая пропаганда вынуждала смотреть только подцензурные немецкие фильмы. Идиотские оперетки qui pro quo с третьеразрядными актерами или, наоборот, антисемитские «душераздирающие драмы», такие как «Еврей Зюсс». Да еще кинохронику, тоже прошедшую цензуру, с репортажами о победах немецкого оружия на всех фронтах. Теперь мы увидели кино американское, английское, французское, шведское, итальянское, чехословацкое, польское, советское, а также и немецкое — но до 1933 года, то есть до прихода Гитлера к власти. Это были фильмы, сделанные в период с 20-х годов вплоть до 1948 года, когда коммунистическая цензура стала вездесущей. Мы с моим другом Янушем Смульским дошли до того, что заключали пари: кто больше посмотрит фильмов. В кино ходили во второй половине дня, после уроков, по два и даже по три раза в день. Завели тетрадки, разграфили их по рубрикам, по каждому фильму составляли подробнейшую статистику, соревновались в подсчете деталей. Мы мечтали о кинорежиссуре, я даже проник в секретариат свежеиспеченного Управления по делам кинематографии, чтобы разведать насчет приема в киношколу. Думаю, я тогда еще носил короткие штаны.

Зачастив в кино, мы, сами того не понимая, с опозданием на пять лет знакомились с миром. Мы уже были на пути к одичанию, и подмога подоспела вовремя. К сожалению, длилось это всего три года. Тем, кто успел в те годы вдохнуть побольше воздуха, повезло, поскольку потом все пошло по-прежнему. Можно сказать и так: началось радикальное ограничение личной свободы, чем на сей раз мы были обязаны коммунизму.

К длинному списку уронов, нанесенных мне немецкой оккупацией, следует добавить еще один, может быть, и не самый важный, но весьма чувствительный: пять лет я был лишен газет. Мой врожденный интерес к ним проявился, едва я научился читать. Единственной доступной мне газетой был «Гонец Краковски», издаваемый на польском языке, но абсолютно в духе немецкой пропаганды. Наука читать — и писать — «между строк» пригодилась мне потом в моих отношениях с коммунистической цензурой, вплоть до эмиграции. Можно сказать, мне приходилось заниматься этим примерно двадцать лет. Впрочем, как и всему моему поколению — с той разницей, что не все могли эмигрировать.

Но на протяжении тех трех лет я наслаждался обилием газет и журналов. Ну, не таким уж обилием, ибо негласная цензура существовала с самого начала, пока не проявилась открыто во всем своем великолепии. Однако после немецкой оккупации проблем и вопросов накопилось такое множество, что хватило на три года. Оболванивание началось позже и продолжалось почти сорок лет.

8 мая 1945 года Германия капитулировала. Начало и конец войны определили границы самого важного для меня периода. Но от остальной моей жизни эти годы отличались не качеством, а лишь тотальными трудностями. То, что происходило тогда, уже никогда не повторялось.

В Польше война продолжалась дольше, чем везде: 5 лет 8 месяцев и 8 дней.

Жизнь после войны

День 3 мая 1946 года совпал с выходным, но никакой демонстрации не планировалось. Студенческая молодежь организовала ее по собственному почину. На демонстрантов я наткнулся возле Рыночной площади, у филармонии.

Провозглашались лозунги. Но какие? С тех пор прошло много лет. Говоря обобщенно — антигосударственные. Атмосфера накалялась. В какой-то момент я вдруг очутился в толпе.

Признаюсь, я тоже что-то провозглашал. Как и отец, я не принадлежал ни к одной политической группировке. Моя «политика» носила абстрактно-польский характер — в верхах явно усиливались пророссийские тенденции, и мы старались этому помешать. Поэтому я выкрикивал что-то, ратуя за создание правительства, которое могло бы эти тенденции ограничить, например: «Миколайчика, Миколайчика!» — это имя знала вся страна.