Мы смотрели на окна в доме напротив. Я настолько отупел, что даже мысль, упорно крутившаяся в голове с момента приземления: «А что я, собственно, тут делаю?» — испарилась.

Следующий день был воскресным. Тучи несли дождь, иногда дождь прекращался, но тучи не рассеивались. В тот год осень началась на редкость рано. Мы прошлись по Старовисленской улице и присели за столик в кафе на Казимеже, как подобает туристам. Пока еще «туристам», но с этой минуты нам предстояло осесть здесь навсегда.

«Что я, собственно, тут делаю?» — эта мысль вернулась и впоследствии не оставляла меня.

Постепенно мы привыкли к новым условиям. Должен сказать, я не ожидал такой восторженной встречи, какую мне устроили.

Я оставался «человеком года», пока моя привычка ускользать, уклоняться от связанных с этим обязанностей, даже пренебрегать ими, не начала приносить свои плоды. Пока я жил в Польше, я преуспевал. Когда эмигрировал, это потеряло для меня всякое значение. Теперь я вернулся, и снова меня ждал успех. Потом наступила относительная стабильность. Подобные превратности судьбы стоит прокомментировать.

В ранней молодости, то есть на двадцатом году жизни, я весьма радовался своей стремительной карьере. Достаточно сказать, что со времени ее начала в полной безвестности до отъезда за границу прошло едва тринадцать лет! Правда, мне помог 1957 год — год бурных карьер, как в случае с Марко Хласко и другими. Но через три года «оттепель» закончилась, и это вынудило меня в последующие три года искать счастья за рубежом. Независимо от политических и прочих условий, стремление к славе в молодости — явление естественное. Особенно в моей молодости, когда ничто не предвещало такого оборота. Но, кроме того, для стремления к популярности в Польше были и другие, специфические причины. В маленькой стране, к тому же тоталитарной и отрезанной от мира, стать «кем-то» — значит выделиться из серой массы обывателей. А выделиться — значит быть «инженером человеческих душ» (как выразился Иосиф Сталин). Другая категория «выделяющихся» — члены партии, особенно верхушка партийной элиты, — была относительно немногочисленной.

Уехав за границу, я начал жить совсем иначе. Там популярность не так уж важна. В большой и разумно устроенной стране роль художника ограничивается пределами его профессии. И я с облегчением констатировал, что прекрасно обхожусь без популярности. Всегда хотел жить как человек, у которого есть четко определенные обязанности и четко определенные права. В Италии это было значительно легче, чем в тогдашней Польше. Однако, переехав во Францию, я почувствовал, что именно эта страна — моя. Не случайно я прожил там двадцать один год. И — несмотря на то, что снова живу в Польше, — до сих пор в этом уверен.

Вообще, с правами в жизни у меня складывалось не лучшим образом. До войны я был слишком мал, чтобы думать об этом. Потом пять лет жил как все польские мальчики — в то время только евреи и цыгане находились в худшей ситуации, поскольку у них не было никаких прав. Мне стало лучше лишь после войны, в Польской Народной Республике, но только как поляку «с левым мышлением», скажем так, — потому что все остальные поляки оставались бесправными. Так что я быстро усвоил двойную мораль: одну — лояльную к государству (впрочем, ненавистному), другую — для личного пользования. Спасло меня лишь бегство на Запад, но тогда мне было уже тридцать три года.

Заграничный период, с 1963 до 1996 года, я вспоминаю с наибольшим удовольствием. Раздвоенная мораль сразу же срослась — как мне казалось, навсегда. У меня были свои политические предпочтения, но лишенные ожесточенности, которой судьба наделяет только коренных жителей страны.